К вечеру дождь - [21]

До слез пугал бедную.

…Так и не вспомнилась ему в ту ночь Катя.

Письмо какое-то, глаза, будто ждут чего-то, серые, отмытые, будто дождем, изнутри. Было? Не было ль?

Нет, он не вспомнит.

Не надо.

Из форточки, из оконных не заткнутых еще на зиму щелей тянуло холодом. Сидел в чужой кухне, босые ноги в чужих разношенных шлепанцах давно уже у него, оказывается, замерзли.

Я спрашивал мудрецов вселенной:

«Зачем солнце греет?

Зачем ветер дует?

Зачем люди родятся?»

Отвечали мудрецы вселенной:

«Солнце греет затем,

чтоб созревал хлеб для пищи

и чтобы люди от заразы мерли;

ветер дует затем,

чтоб приводить корабли к пристани дальней

и чтоб песком засыпать караваны;

люди родятся затем,

чтоб расстаться с милой жизнью

и чтоб от них родились другие для смерти».

«Почему ж боги так все создали?»

«Потому же,

почему в тебя вложили желанье

задавать праздные вопросы».

В коридоре стучали ногами, калоши надевали, топт, тупт, топт, и шептались — нежно, влажно, как и могут только мать с любимым ребенком. Сашка говорил что-то басом, а Карина прыскала: пс-с, пфрс-с, зажимала, видно, рот кулаком. К нему, гостю, это было так — мешать мы тебе не хотим, спи, коли спится, но и стеснять себя особенно не собираемся. Наш дом, хотим — смеемся, желаем — басом разговариваем. А ты, гость, перетопчешься. Плевать. Потом Карина (открыв дверь, стало быть) выкрикнула на лестницу, не сдерживаясь больше: «Смотри у меня, Сашка, гляди у меня там!» Голос ее жирный так и покатился по ступенькам вниз. Детсад тут — во дворе. Сашка ходит в него самостоятельно и выходит из дому без десяти, между прочим, восемь. Выходит, гость проспал, опоздал, опоздал-таки на работу!..

Хлопнула входная дверь, ушел Сашка.

И улыбаясь еще, явилась не запылилась она, Каринушка.

— Ну что! — умытая, подобранная, щеки-помидоры блестят, в утреннем легоньком халате. — Проснулся, работничек?

Ирония такая.

Это-то было понятно. Она сейчас мать. Не остывшая еще, горячая, из самой главной-главнеющей той жизни. Деловая, нужная, устало почти презирающая таких вот с-краюшных дворников всяческих, гостей кобелястых. Еще чуть, чувствовалось, и она начнет хамить.

— Ты храпел, — сказала и сама рассмеялась.

Ну вот! Просто и трогательно.

А когда пили на кухне утренний чай, началось то, чего, труся, он ждал со вчерашнего вечера.

— Слушай, — сказала она. — Ты не приходил бы больше… а?

И поглядела на него сбоку. По-хорошему, мол, прошу, по-человечески.

Мазал маслом хлеб, слушал.

Интонация была такая: я-то знаю, что ты подлец, но ладно, не в том сейчас дело, я тебя не сужу. Бог, мол, с тобой, черт с тобой, но катись, пожалуйста, к чертовой матери.

Положил еще на масло кусочек сыра.

— А почему? — спросил.

Не удержался. Сам не ожидал, что будет спрашивать.

Она, похоже, тоже не ждала. Улыбнулась (в сторону глаза), пожала широкими плечами:

— Сашке вредно… И вообще. Я тогда другого себе найду.

Ни-че-го! Ничего себе, подумал, откровенно сказано. Да, да, сильная и откровенная женщина. По мере, конечно, сил.

— Может, нашла уже? — не выдержал все-таки, сорвалось с языка опять. Знал ведь, утонет. Да барахтался, барахтался. — Нашла уже, говорю, может?

И сам поморщился. Господи, ну зачем? Зачем все это? Чего хватается-то он так?

А она улыбалась и не отвечала. Не удостаивала ответом, умница, не удосуживала удостоить.

— Ну, хочешь, уедем? К Нинке, в деревню. Сашка в школу пойдет, школа хорошая, хочешь, хочешь?

Барахтался, падаль. Боролся за женщину. За последнюю надеждушку.

Голос сипел, бился где-то сбоку от стола. Он слушал его со стороны, со страхом.

Голос, как боксер в гроге, поднимался и опять, снова падал. «Вот ведь, — думал себе, — вот ведь дело-то до чего дошло».

— Никуда ты не поедешь! — сказала она.

Спокойно так сказала она.

Он был убийца в наручниках, а она судья. Судья демонстрировал понимание священного долга. Стальное понимание. Что ж, что выскальзывала злорадной змейкой у него меж зубов маленькая личная радость, что ж, по-человечески это было понятно. Преступник все равно ведь получал по заслугам. К тому ж радость, экая радость, так приятно иногда поглядеть все-таки сверху, свысока, этак, жалеючи, даже как бы почти уж и не судя.

Ах, баба… баба ты моя, бабариха!

Мог и ударить ее. Мог просто уйти. Она, презирающая, и не догадывалась, какая сейчас над нею тучища. Она, дура, упивалась, что ли, победою? Торжеством, что ли, братцы вы мои?

Отодвинул чашку (кусок он уже дожевал), обошел стол и поднял ее, тяжелую куклу, за упругие щеки. Удобно было поднимать. Она билась, хватала длинными ногтями по рукам, шипела, кричала — он поднимал и поднимал. Медленно, долго. Столько, сколько ему хотелось это делать.

— Ну, вот что! — сказал.

И впился ей в губы.

…Мылась в душе, смеялась оттуда из-за дверей. «Ну, ты даешь! Ну даешь! Ну даешь!» Перетрухала, но голос радостный, веселый, лукавый даже. Зауважала опять. Вот она, подлость-то!

Теперь было проще.

ЖЕНЯ

Ну, что ж… — они шли по дороге, он и Катя, по мокрой дороге, мимо новых панельных домов и Катиной больницы, мимо голубооких деревянных домиков и ван-гоговских картофельных полей. С гор жиденьким молочным киселем сползал туман, слева на бугор поднимались сосны, а справа, в болоте, оставалась зябнуть бурая, отжившая уже трава.