К вам обращаюсь, дамы и господа - [8]

Вот и мама теперь очень сильно меня обидела. Если Нвард и Оник были «папиными детьми», то я и моя младшая сестра Евгине были «мамиными». Чаша весов склонялась в пользу Оника и Нвард, ибо слово отца было законом в нашем доме.

Отвергнутые Оником штаны стали кульминацией того невнимания и дискриминации, которым я подвергался. Я надел их только потому, что вспомнил о бедных и нищих ребятишках, которые мечтали бы носить такие.

— Посмотри, как они на тебе хорошо сидят, — сказала мама, подтягивая их. Оник был полненьким, а я таким худым, что штаны всегда с меня сползали.

Я встал перед зеркалом и вздохнул. «Почему я не такой же красивый, как Оник или Нвард?» — подумал я. Я был гадким утёнком в семье: смуглый, на макушке торчит пучок чёрных волос, как бы я их ни смачивал. Оник, напротив, был светлым, с мягкими каштановыми волосами, а Нвард — блондинкой. Все говорили, что я совершенно на них не похож.

Держа под мышкой скрипку, чинно вошёл Оник. К нему ходили два частных учителя. К Нвард тоже. Отец так много тратился на них. А меня он не замечал. Никто не принимал меня всерьёз. С тех пор, как Оник, продекламировав стихи, получил от патриарха Завена, главы нашей церкви, корзину груш, он возомнил себя важной личностью. Подумаешь, я мог бы продекламировать лучше него, только он знал стихи с очень трудными словами, потому что был двумя классами старше меня да ещё занимался с частными учителями.

— Сегодня зеленщик не пришёл, — сказала мама. — Пусть кто-нибудь из вас сбегает в овощную лавку и принесет оху[3] гороха и три пучка петрушки.

— Мне нужно заниматься на скрипке, — сказал Оник.

Конечно, идти пришлось мне. Все мелкие поручения выпадали на мою долю. После того, как я принёс петрушку и горох, мне ещё пришлось притащить два ведра воды из общественного источника, будто гордости у меня никакой.

Наконец я освободился и мог поиграть. Антула и Пенелопа Персидес позвали меня поиграть с ними в классы. Нежная блондинка Антула была моей возлюбленной. Я собирался на ней жениться, когда подрасту. В семье Персидес, наших соседей-греков, было шесть дочерей, каждая из которых могла бы свободно позировать Праксителю[4], настолько они все были прекрасны. Но играть с Антулой и Пенелопой мне не хотелось. Я же был мальчиком в конце концов и мне надо было доказать своё мужское превосходство. Но они упросили меня, и я согласился.

Их старшей сестре Хелене было двенадцать, и она уже с нами не играла. Сидела на пороге дома и наблюдала за нашей игрой.

— Посмотри в зеркало! — рассмеялся я, показывая на её штанишки. Так кричали дерзкие мальчишки, вроде меня, увидев штанишки девочек. Хелене зарделась и опустила юбку.

— А ну, подними, — сказал я, — дай мне снова посмотреть в зеркало!

Хелене высунула язык, выразив этим полное пренебрежение ко мне.

Я поднял тяжёлый деревянный башмак с кожаным ремешком, брошенный кем-то на улице, и швырнул в неё, без всякого желания попасть, а так, проказы ради. К моему ужасу башмак угодил ей прямо в глаз. Хелене с криком вскочила. По её лицу струилась кровь. Я стоял как вкопанный и смотрел на неё, окаменев от страха и угрызений совести. Неужели она ослепла? Антула и Пенелопа потеряли дар речи. Они ничего не говорили. Слишком хорошо были воспитаны. Настоящие маленькие дамы.

Игра закончилась. Все выбежали посмотреть, что случилось.

— Ах, боже ты мой! — закричала мама, вбежала в дом и выскочила оттуда с бинтами и йодом, чтобы перевязать Хелене рану. Она грозилась вызвать полицию.

— Даже тюрьма слишком хороша для тебя! — сказала она. — Чтоб тебе в геенну провалиться!

А Нвард, заламывая руки, направо и налево извинялась.

— Погоди, вот вернётся отец, — сказала она мне.

— Дурак! — сказал Оник.

— Дикарь! Варвар! — прибавила Нвард.

Кинувшись домой, я помчался наверх в спальню и захлопнул за собой дверь.

Теперь я отверженный, и никто больше со мной не заговорит. Уткнувшись лицом в подушку, я ждал, пока явится полиция и заберёт меня в тюрьму.

Все полицейские были турками, они носили серые овечьи папахи с полумесяцем и звездой и огромные револьверы на боку. Неподалёку от нашей улицы находился полицейский каракол[5]. Мне не раз приходилось видеть арестантов, чьи ноги были скованы тяжёлыми цепями. Я даже видел, как вешают преступников на майдане — центральной площади города, и мне мерещились их голые ноги, болтающиеся из-под длинных белых одеяний и приколотая к груди бумага с перечнем их преступлений. Судья-турок приговорит меня к тюремному заключению, а потом они закуют мои ноги в эти ужасные цепи. «Ну и пусть меня повесят, — сказал я себе, — умру как герой».

Я представил, как иду по нашей улице в наручниках, сопровождаемый двумя полицейскими; губы мои твёрдо сжаты, а голова высоко поднята. А все вокруг говорят:

— Он мальчик плохой, но храбрый.

В комнату влетела ласточка, заметалась по комнате, а затем вылетела. Это была моя ласточка, одна из той парочки, что свила гнездо в нашей верхней прихожей, потому что весной мы оставляли двери и окна распахнутыми. Теперь эта ласточка стала моим единственным другом. Она сказала на своём языке, что будет навещать меня в тюрьме и приносить весточки, как ласточка в рассказе «Счастливый принц» из армянской хрестоматии. Меня глубоко растрогала эта чудесная сказка. Комната ярко осветилась отблесками огненно-красного заката. Я прищурился и увидел в темнеющей комнате мириады светящихся, призрачных видений — они исчезали, появлялись, переплетаясь и перетекая друг в друга: то это были большие бабочки, то летающие шары, то пурпурный дым, уносимый таинственным ветром, то розовые лепестки, дождём осыпающиеся с каких-то невиданных деревьев, то молниеносно скачущие огоньки, а то прозрачные замысловатые узоры, плетущие вокруг меня воздушную паутину.