К сердцу Африки - [12]

Вышеупомянутый миссионер Эриксон принял меня с распростертыми объятиями, тем более что он тоже был скандинав. У него был прекрасный дом с противомоскитными сетками, со своим собственным водопроводом, электростанцией и холодильниками, в которых, правда, не было ни одной бутылки холодного пива; во дворе у него стояли две роскошные американские машины. И вообще для обители миссионера здесь было слишком много комфорта и роскоши.

Когда речь зашла о народе масса, он удрученно вздохнул и сказал:

— Они совсем недавно спустились с деревьев и ходят голые, как животные.

— Или как Адам и Ева до грехопадения, — возразил я, но миссионер пропустил мое замечание мимо ушей.

Впрочем, о французах он тоже был невысокого мнения:

— Они широко раскрывают глаза от удивления при виде пластиковых бутылок, которые мы достаем из холодильника, и презрительно морщат нос, когда мы предлагаем им чай со льдом, а не коньяк!

Последнее обстоятельство господин Эриксон, очевидно, считал особенно тяжким прегрешением. Я постарался не морщить носа, когда меня угостили чаем со льдом, и не стал рассказывать миссионеру о том, что, как только вернусь в Форт-Лами, начну готовить небольшую экспедицию на территорию масса.

Имя «Пуликани» я не забуду до гробовой доски. Пуликани работал в Форт-Лами. По профессии он был таможенным чиновником, а по национальности — корсиканцем. И черт меня побери, если я хоть когда-нибудь приеду на Корсику! Почему? Потому что если один-единственный корсиканец чуть не свел меня в могилу, то корсиканцы в масштабе всей нации уж непременно доконают меня.

Вот что произошло.

Прибыв в Форт-Лами, я невольно вспомнил обо всех своих мытарствах, которым подвергали меня в свое время французские власти. Они бывают удивительно дотошными и придираются ко всякой мелочи. Особенно стараются при этом всякого рода мелкие чиновники, которые угодили в захолустные города, находящиеся в стороне от основных туристских маршрутов.

Поэтому в таможенную декларацию я вписал только половину своих фотоаппаратов, а вторую благополучно отвез в гостиницу «Аэроотель», где и спрятал всю свою съемочную аппаратуру под кровать. А упомянутый в декларации багаж остался плавиться под тропическим солнцем в железном сарае, принадлежащем таможне.

Мне ничего не оставалось, как нанести несколько визитов вежливости этому маленькому Наполеону, управляющему таможней. Сначала я старался быть возможно более любезным и до поры до времени делал вид, будто не заметил, что бедняга — круглый идиот. Впоследствии я сказал ему об этом без обиняков.

Как оказалось, у него не было никаких инструкций относительно ввоза в страну съемочной аппаратуры, никаких инструкций относительно фотопленок «Кодак» и никаких инструкций относительно Йоргена Бича. И он собирался запросить по этому поводу Париж. Я просто кипел от бешенства, и мысль о том, что половина моих пленок подвергается на таможне прокаливанию, лишь подливала масла в огонь.

Когда этот проклятый таможенник разговаривал, он непрерывно жестикулировал; к сожалению, его пример оказался заразительным, и в один прекрасный день я опрокинул чернильницу. Наполеон даже потерял дар речи от злости, но я повернулся и ушел не попрощавшись. Потом я купил подержанный автомобиль и уехал к масса, так и не добившись разрешения фотографировать.

Когда черев несколько недель я вернулся в Форт-Лами, таможенник уже снова обрел дар речи, а я научился немного более связно говорить по-французски. Тем не менее наши дипломатические переговоры быстро зашли в тупик.

В конце концов меня арестовали.

Это произошло утром. А после обеда я лежал на койке в своей камере и пытался заснуть. В это время засыпает весь город, в том числе и тюремный сторож, но его храп так раздражал меня, что я встал, вылез в окно, вернулся в «Аэроотель», уложил все свои отснятые пленки в двадцать небольших пакетов и отослал бандеролью в Лондон.

Затем я отправился к судье и попросил его ускорить делопроизводство. Отругав последними словами сонливого сторожа, он набросился на меня, но, прежде чем приступить к допросу, приказал сначала обыскать мою комнату в гостинице. Обыск, естественно, никаких результатов не дал, потому что самолет с моими фотопленками уже поднялся в воздух и теперь летел в Европу.

Когда я не без злорадства поведал судье о том, что сделал огромное количество фотографий без разрешения властей, потому что власти не слишком торопились дать мне такое разрешение, и отправил фотопленки в Лондон для проявления, у судьи хватило здравого смысла прекратить дело.

К этому времени тюремный сторож окончательно проснулся, и, когда я выходил из здания суда, он даже отдал мне честь. После этого я отправился на таможню и забрал оставшиеся там фотопленки.

Мой лендровер пока что стоял на приколе, так как запасные части, заказанные мною в Европе, еще не прибыли.

Через несколько дней я купил за двенадцать тысяч крон подержанную американскую машину, похожую на огромную груду железного хлама. У нее не было тормозов, рулевая колонка ходила ходуном и жалобно скрипела. В Дании такая машина обошлась бы еще дороже, ибо за удовольствие прокатиться по улицам города в подобном страшилище мне пришлось бы платить колоссальные штрафы. Кстати, у него не было ни крыльев, ни капота.