К последнему городу - [50]

Как под гипнозом, он все бродил и бродил среди этих ярких сплетений камней и листьев, вросших в землю ступеней и дверных проемов, которые вели туда, куда отступили инки, так никогда и не создавшие алфавита.

В ту ночь они впервые за несколько недель занимались сексом. Оказавшись под куполом палатки, освещенным светом звезд, Роберт потянулся к ней, как ребенок, который хочет, чтобы его утешили. Он обнял ее и почувствовал, как ее тело плывет навстречу ему – такое сильное и плотное тело; ему показалось, что она физически наполняет его собой, и он выкрикнул ее имя.

И все же он понял, что так и не смог снова овладеть ею, вернуть ее себе. Он почувствовал, как в ней пробуждается жалость – она проводила пальцами по его волосам, – и вскоре ощутил, что эта жалость становится все материальнее, казалось, она обнимает его так, как обнимала собственного сына, с полуэротичной нежностью. Несмотря на его изнеможение, это отдалось в нем каким-то скрытым предупреждением, и когда Роберт целовал ее шею, плечи, даже губы, он как будто благодарил ее за что-то очень нежное, но так и оставшееся нетронутым.

Глава шестнадцатая

Холодное солнце поднялось над лесом. Шелест и шорохи, которые обычно наполняют заросли на рассвете, стихли, и на джунгли опустилась дневная тишина. Бродя по развалинам Вилкабамбы, Франциско рассматривал каменные стены, наполовину вросшие в землю. Звук его шагов по сухим веткам напоминал громкие выстрелы. Даже ему, не сильно сведущему в архитектуре инков, было понятно, что у тех, кто возводил эти здания, не было ни богатства, ни времени. Город был построен всего за тридцать лет до того, как инки покинули его. Судя по некоторым оставшимся деталям – притолокам, нишам, – здесь все было построено временно.

Когда он ходил по террасам города, Франциско охватила какая-то грусть, похожая на болезнь. Бедность делала это место беззащитным. Упорство строителей этого города отозвалось в нем горькой печалью. Они как будто говорили: оставьте нас в покое. Это хорошо знакомые нам формы и конструкции. В них больше нет былого могущества, но они все еще наши. Уходите.

Но испанцы не захотели уйти. Они сожгли все священные мумии и унесли в безвестность золотого бога солнца.

Что он здесь делает? Может быть, с помощью него его предки получили заслуженное наказание. Вот почему боль так сладка. Даже его собственное тело казалось ему чужим. Мягкая и неровная земля заставила все вокруг замолчать, накрыла город серым панцирем. Он казался себе легче пыли. Сросшиеся воедино камни и растения поблескивали на сухой земле. Франциско с отчуждением глянул на свои ноги в поношенных кроссовках. Он уже несколько раз представлял себе, как они наступают на след от стальных сапог конкистадоров, но сами так и не оставляют никакого следа. А как странно выглядят эти руки, вцепившиеся в палки! Сплошь покрытые волдырями и язвами, они казались чужими руками.

Там, где комнаты остались нетронутыми, Франциско представлял, что даже сами инки нагибались, входя в них: дверные проемы казались удивительно низкими. И хотя он знал: это из-за того, что они немного вросли в землю, он никак не мог отогнать от себя мысль, что жертвы его народа уменьшились физически.

И все же инки считали Вилкабамбу раем; они даже попытались воссоздать здесь священный пейзаж потерянных родных земель: скалы и горы, которым они поклонялись. Франциско посмотрел на одну из таких скал – огромную и когда-то священную, – вздымающуюся в сумерках над джунглями. Стены вокруг нее полностью погрузились в землю, так что их даже невозможно было различить. Как будто для того, чтобы уколоть свою совесть, он прошептал описание, которое когда-то прочитал в книгах: «Климат здесь таков, что пчелы устраивают себе гнезда под крышами домов, как в Испании, а маис дает три урожая в год. Здесь разводят попугаев, куриц, уток, местных кроликов, индеек, фазанов, краксов и многие другие виды птиц самой разной окраски. У инков был многоэтажный дворец, крытый черепицей, стены этого дворца были покрыты разнообразными рисунками в индейском стиле. Его двери были сделаны из ароматного кедра. Инки наслаждались здесь, в этих далеких и всеми покинутых землях, ничуть не меньшей роскошью, величием и красотой, чем люди в Куско. Им нравилось жить здесь».

Потом Франциско, раскинув руки, вытянулся на бугристой земле, как на кресте, пытаясь пробудить в себе страдание. Он прошептал молитву о покаянии, потом – о прощении. И в эту самую минуту он вдруг понял: я сам причинил себе всю эту боль. Конкистадоров больше нет, инков тоже нет.

Слезы никак не хотели появляться. Он чувствовал только какое-то неясное презрение к себе, как вкус, оставшийся во рту после блюда, о котором он уже забыл.

Опустившись на колени у подножия священной скалы, он развернул кварцевое зеркало и ощутил, какое оно холодное, какое гладкое и легкое, как будто его уже избавили от всего, что отражалось в нем. Франциско вынул расшатавшийся камень из стены и сунул руку в образовавшееся отверстие. Там была земля: груда компоста. Он склонил голову.

Внезапно он понял, что собирается сделать широкий, красивый жест. Он был свидетелем собственного унижения. Он был красив и благочестив, разве не так: юноша с бесценным даром, готовый возвратить его туда, откуда он был взят, и таким образом искупить грехи своего народа? К нему подступило внезапное отчаяние. В этой части его самого, в этом грехе заключалось все, чем он был.