К отцу - [51]

— Так покажешь?

— Чего ж, покажу. Покажу, коли знаешь… Я вот думаю, кто мне тогда его в карман сунул… По ошибке али нет? Когда раскулачивали, народу много собралось… Тимоша Петров мог бы. Но Тимоши, я помню, в тот день не было.

Дядя Лукьян вдруг встрепенулся, как петух.

— Не было Тимохи, — многозначительно подтвердил он. — Не мог Тимоха. А кто сунул, я знаю, невеста.

— Знаешь? — протянула Маняша.

— Ну вот.

— Кто же?

— А то не догадываешься?

— Не догадываюсь. Людей много было.

— Да я. Пра слово, — виновато сказал Родимушка.

— Ты-ы?!

— Я. Лично. Тимохи в тот раз, сама говоришь, не было. Ну вот. А я был. Вспомни, был я?

— Ну хоть и был. Ты везде бывал, так что из этого? — насмешливо сказала Маняша, качая головой. Она знала, что пристыдить Родимушку невозможно, и поэтому не особенно старалась. — Был, да не клал кольца. С чего бы ты его положил?

— Ну вот. Ндравилась ты мне.

— Ндравилась! Да тебе все ндравились. Вспомни-ка.

— Ты, невеста, в особенности. Пра слово. Кабы не Василий…

— Ну да, кабы не ухабы! — оборвала его Маняша. — Перестань врать, дядя Лукьян, ты знаешь, что я этого не люблю! Не докажешь, что кольцо клал, и не пытайся.

— А ежели возьму и докажу?

— И не пытайся, говорю. Подымай ведро.

— Погоди, невеста, ведро потерпит. Я правду говорю: мое кольцо… то есть я клал. А было так…

Тут Родимушка призадумался.

— Ну, ну — как? — подзадорила его Маняша.

— Кого в тот раз кулачили-то?

«Схитрю сейчас!» — решила Маняша.

— Да соседа твоего. Митрия. Забыл, что ли?

— Во-во, Митрия, его самого. Помню, как же, хорошо помню! — обрадовался Санаткин. — Дело было, помню, по весне. Ну вот. Снежок уже почти весь сошел. Не было снежка, стаял.

«Помнишь ты! — подумала Маняша, радуясь, что так ловко заманила Родимушку в ловушку. — Снега было по колено, зима была. Сани в снегу увязали! И не Митрия кулачили. А он — помнит!»

— Ну я в сенях был, — продолжал дядя Лукьян. — Колечко-то в щель закатилось. А золото, оно — блестит.

«Блестит, да не там! — говорила свое Маняша. — Мокрое было колечко, как сейчас помню: не из щели его брали, а из снега. Так со снегом в карман мне и сунули. Ну, ври, ври дальше!»

И Родимушка врал безбожно:

— Я ногой наступил, а потом — цап и в карман! Пра слово. Ну-ка, думаю, где Маняха? — он повертел головой, показывая, как искал ее тогда. — Ты стоишь, рот разинула: целиком и полностью зрелищем увлечена. Я тебе колечко-то и опустил в карман. Ну вот.

— И все?

— Все, невеста. А чего еще? Опустил, и все. А ты и спасибо не сказала. Ну вот. Теперь ты всю правду знаешь. Полную.

— Митрича, значит, по-твоему, кулачили?

— Митрича. А кого же еще? Ты сама сказала.

— Я-то сказала. А ты подумал?

— А что? По-твоему, не так? — спросил Родимушка.

— Совсем не так. Не получается у тебя тютелька в тютельку. Митрич всю жизнь на Цыгана горбину гнул, Цыган с компанией его и научили. Митрича как подкулачника выслали, за поджог риги. У него в избе сквозь потолок небо светилось. Беднее его в Павловском одни Петровы были. Откуда же у Митрича тогда кольцо взялось? На какие бы шиши купить ему? Это теперь у баб все пальцы кольцами унизаны. А как мы жили? Вспомни.

— Верно, — не споря, согласился дядя Лукьян. — Не то что-то вроде… Кого же раскулачивали, ежели не Митрича?

— Тебе виднее, — засмеялась Маняша. — Ты кольцо клал!

— Ну вот. Это точно, что я клал. А кого увозили, запамятовал. Пра слово. Времечка много утекло. Не подскажешь?..

Маняша оттолкнула Санаткина.

— Врать не надо, Лукьян Макарыч, вот что я скажу! Я и сама ведро-то подыму. Ну-ка, поди прочь! Отойди, я тебе говорю, дальше! Ишь, помощник нашелся, кольцо он подкинул! Твое, значит, колечко? У-у, врун старый! А еще газетки читаешь!

— Обижаешь, Маняха, — грустно покачал головой Санаткин. — В такой день обижаешь… Ну вот. Я потерпевший. Погорелец. Зачем обижаешь?

Маняша молча вытащила из колодца бадью, долила из нее в свое ведро, подняла его и, не отвечая дяде Лукьяну, пошла к калитке. Нечего тут! Пусть знает, как врать. Вот еще чего вздумал!

— Напрасно, невеста, ты, напрасно, — вслед ей твердил дядя Лукьян, — напрасно это. Ни за что обижаешь. По больному бьешь. Пра слово, ни за что лупишь.

Не удостоив соседа взглядом, Маняша скрылась у себя во дворе. Поставила ведро у крыльца, прижала ладонь к груди. Зашлось сердце, заболело, словно иглу кто воткнул. Сын увидел в окошко, выбежал:

— Мама, да разве ж я воды не принес бы!

Маняша вдохнула побольше воздуха. Ничего, отошло вроде бы…

— И-и, сынок, — сказала она, — всю воду ты мне все равно не перетаскаешь. Я привычная. Ношу да ношу помаленьку. Тут вот соседушка-то наш что удумал. Скажу, так не поверишь. Ну и хи-и-мик! Про колечко-то…

Маняша присела на кровать. Меньшой поставил ведро с водой на веранде, вошел в чулан.

— Только, сынок… зачем ты ему про колечко сказал?

— Я сказал? Нет, мама, я ни слова не говорил.

Маняша всплеснула руками.

— Подслушал, бес! Под окном стоял, слушал! Вот он какой, наш Лукьян Макарыч!

— Любопытный старик. Так что же он удумал?

— А вот что…

Сын слушал, покачивал головой, тихонько посмеивался.

— Подскажи, говорит, кого кулачили, когда я тебе колечко совал, — Маняша тоже засмеялась. — Да еще в какой карман — сказать надо. Ишь хитре-ец! Чего он хотел-то хитростью своей, как ты думаешь? Может, колечко выманить?..