К отцу - [49]

4

Меньшой приезжал к Маняше чаще других детей. Он бывал у нее даже чаще дочери, которая жила совсем рядом, в Карабанове. В году он появлялся обычно раза два, а то и три, и только нынче у него случился большой перерыв. Но он предупреждал, уезжая в прошлый раз, что появится не скоро: с юга не близкая дорога, да и подвалило дел много. А дочь последний раз гостила у Маняши прошлой весной, и то пробыла всего два дня. Все ей было некогда, все она куда-то торопилась: то муж не переносил одиночества (нервный мужичок попался), то сынишку (четвертый годик крохе пошел) нужно было на море вывезти. К бабушке привезла бы, лучше всякого моря, так нет, бабушка, по ее мнению, недоглядит. Обижалась втихомолку на дочь Маняша. Она у нее особенная какая-то уродилась: двух мужей сменила, теперь был третий.

В кого уродилась — неизвестно: хитрая, ядовитая, злопамятная. Сыновья, те выросли совсем другими, про меньшого и говорить нечего, все бы такие были, но и трое других Маняшу ничем не огорчали. Правда, приезжали редко, еще реже, чем дочь. Маняша на это не обижалась. У всех, как теперь говорят, уважительные причины были. Один в армии служил, при ракетах. Он вот уже пятый год не показывался, только письма исправно писал. Другой в Сибири работал, очень далеко где-то, в Иркутской области, название города Маняша все никак не могла запомнить. Третий на пароходе плавал, ловил рыбу в теплых морях. И вот четвертый, меньшой… Этот в детстве все стихи писал. Чудное это дело. «Из одной, — говорит, — книжки слово возьму, из другой выберу подходящее, и новенькое получается, вроде бы свое». Объясняет, а сам смеется. Так, мол, все статьи и эти, как их, книжки пишут, никто ничего нового не придумывает. По-серьезному о своей работе говорить не хочет: все со смехом, с шуточками. Старший сын, военный, уговаривал его: иди ко мне в армию, у меня хорошо. Рыбак к себе звал: на пароходе зарплата хорошая, нигде лучше не зарабатывают. Меньшой посмеивался в ответ: у меня, мол, своя делянка, никуда от нее ни на шаг до самой смерти. Маняша сожалела втихомолку: втемяшилось ему в голову это сочинительство! Чего хорошего? Словцо не то вставил — и, пожалуйста, держи ответ.

Нет, не стала бы хвалить Маняша работу меньшого. Побаивалась она. Дядя Лукьян и тот утверждал, что многие от этого дела головой тронутые. Хорошо ли? Жалела Маняша своего меньшого. В его книжку она не верила. Какая там книжка! Откуда ей взяться?

Обо всем этом Маняша думала и раньше. Мелькали у нее эти опасливые мысли и теперь, когда она доила козу, а потом металась по огороду между огуречными грядками и малинником. Сын любил огурчики маленькие, с пупырышками, малина ему нравилась желтая, была у Маняши ягода такого сорта — крупная, на вид как будто незрелая, но сладкая и сочная на самом деле. Маняша нарвала полную миску огурцов, нащипала большую кружку малины, и все это за какие-нибудь полчаса. Сама себя подгоняла. Надо было еще яичницу поджарить, чайник вскипятить. На одном керогазе со всем этим не больно скоро управишься.

Отдаивая козу, Маняша слышала, как сын вышел, принес воды, потом голос сына доносился с улицы. Он был у нее общительным, меньшой. С детства его тянуло к людям. Любил слушать рассказы взрослых, сидел молча, не перебивал вопросами, только глаза становились круглыми и темными, если сильно удивлялся. Когда подрос, стал записывать разные словечки. Скажет что-нибудь Маняша, он встрепенется: как, мама, как, повтори! И побежит к тетрадке — записывать. Тетрадей с такими записями у него скопилась целая пачка. А в школе учился не очень старательно, так, серединка на половинку. Все своей писаниной увлекался. Вся эта писанина до сих пор в сундуке у Маняши лежит. Тетрадки пронумерованы: часть первая, часть вторая… Части какие-то. Полный сундук частей. Когда собирались переезжать из Вязников, Маняша хотела тетрадки меньшого сжечь. Сын взъярился, закричал: «Ты понимаешь, что это такое?! Это же мои опыты!» Ну что с ним сделаешь, побросали в кузов и эти «опыты».

Года через три или четыре Маняша приладилась исписанными тетрадками печку растапливать. Вырвет из одной тетрадки листок, из второй тоже. Сын уже в Москве учился. Один раз вернулся и застал мать за этим занятием. Маняша огорченно спросила: «Ругаться станешь, сынок?» Меньшой пожал плечами, спокойно сказал: «Не жалко, так жги». — «Ну не буду, не буду!» С тех пор она к его бумагам не притрагивалась, а он не напоминал о них, верно, охладел к старой писанине…

Маняша помыла малину. Керогаз уже разгорелся, на нем стоял чайник. Маняша принесла и мясца, свежей козлятины. В сарае у нее был устроен ледник. На льду ничего подолгу не портилось. Хороший ей ледничок устроил дядя Лукьян. Ему только стакашек посули — он за любое дело примется, много не спросит.

Мимоходом отметив и это, Маняша забежала в переднюю комнату, чтобы постелить новую скатерку, и увидела, что сын уже распаковал свой чемодан. Он вынул и поставил на стол бутылку вина, положил рядом завернутую в белую хрустящую бумагу разную провизию. На комоде лежала большая цветастая коробка конфет. Где-нибудь подарок и посущественнее лежит. Вона, за шкаф спрятал. За шкафом у Маняши табуретка, на ней разное бельишко. Меньшой всегда так. Сунет куда-нибудь, чтобы не на виду было, а потом Маняша спросит: «А это что, сынок?» — «Да так, — ответит, — пустяки. Возьми себе, если понравится». Что на этот раз привез, хоть взглянуть… А-а, кофта. Ай-яй-яй, батюшки, кофта какая дорогая! Шерстяная, знать. Точно, шерстяная. Так это же рублей на пятьдесят! Не-ет, теперь Маняша такого подарка не примет, теперь у него у самого жена, семья, нет, нет. А кофта, конечно, хорошая. Ой, какая кофта! Мягкая да легкая…