К отцу - [47]

— Значит, полечиться надо. Я бы тебе путевку в санаторий достал. А? Поедешь? На юг, в город Кисловодск. Вот, например, на ноябрь месяц.

Маняша протестующе замахала руками.

— Да что ты! Куда мне?.. Не видали еще таких в санаториях! Нет, сынок, спасибо, я и без санаториев жизнь доживу. Как-нибудь, помаленьку, — Маняша прытко взбежала на крыльцо. — Я сейчас… отопру… Тут у меня замочек на замочке. Два замка… все имение свое стерегу, — смущенно призналась она.

— Да ты не торопись, не спеши.

Забота сына, его ласковые, чуть смешливые слова — такая у него была привычка — радостно подстегивали Маняшу, поднимали ее, как на крыльях. Она еще на крыльце, отпирая замок, зримо представила, как завтра и послезавтра, когда скажет сын, они снова полетят в Павловское, и она опять увидит внизу свой домишко, колодец, обгоревшую избу дяди Лукьяна, поле, лес за железнодорожным полотном, другие леса и поля и, наконец, свое родное село с его обезглавленной церковью, возле которой изо дня в день пасет скотину Тимоша. Она все это вновь увидит и не только увидит, но и наглядится всласть, наглядятся ее глаза, наиграется ее сердце. Так-то наиграется, ах, как наиграется!

— Да ты не спеши, ну что ты, — успокоил ее сын. — Давай-ка я сам. Ты что? Опять плачешь? Отчего?

— Да от радости, что ты не видишь, от радости ж! — крикнула Маняша.

Сын ввел ее в избу, усадил на диванчик, на котором обычно, когда приезжал, любил полеживать. Диванчик совсем короткий, с боков валики, сын откидывал валики, диванчик становился длиннее, но все равно ноги свешивались вниз, сын сгибал их в коленках и лежал на спиче, глядя в потолок. «Мне здесь хорошо думается», — говорил он. Из-за этого и держала Маняша старый диванчик. Он еще в тридцатых годах был куплен.

— Ну вот, и снова я дома, — глубоко вздохнул сын. — На юге сейчас жарища, мама, небо лиловое, а у нас здесь благодать. Нет, я там у них не приживусь! Родное тянет, родина зовет. Но об этом потом. — Он сел рядом с Маняшей. — Наплакалась?

Маняша вытерла лицо.

— Надолго хоть, сынок?

— Как и обещал. До конца августа здесь поживу, а в начале сентября в Москву съезжу, подарочек тебе один привезу.

— Какой, сынок? Зачем тебе деньги тратить?

— Денег не много на него уйдет. Подарочек маленький. Вот такой, — он показал. — Книжку.

— Свою, что ли?

— Твою, мама. У меня ничего своего нет. Все от тебя, все твое.

О книжке Маняша знала, сын рассказывал. Будто бы выйдет у него книжка, под его фамилией. Но она не могла представить и не верила, что сын ее, обыкновенный мальчик, такой, как и все, и учился не так чтобы хорошо, даже, можно сказать, неважно учился, двойки и те были, да, и двоечки были, — а вышло в результате вон как странно: книжку какую-то сочинил. Сам, без подсказок, как какой-нибудь писатель, — а мать у него совсем простая, малограмотная, три класса и один коридор, дядю Лукьяна и то понять не всегда может, запинается. Как в это можно поверить? Как постигнуть куцым своим умишком?

— Не знаю, что и сказать тебе, сынок. Чудно больно все это. Не верится. А может, ты это так… надо мной подшучиваешь?

— Ну конечно, мама, подшучиваю! — воскликнул сын. — Ты поверила, что я вправду говорю? Верь мне, я еще и не то выдумаю! — Он вскочил, прошелся по комнате, чему-то улыбаясь, и продолжал: — Мне и самому не верится, это же чудо, как это может быть! Может, это сон? Так что давай пока терпеть и говорить: нет, ничего нет, никогда не будет ничего подобного.

Взволнованные слова сына вдруг напомнили Маняше про ее сон и про колечко, возвращенное Пашкой. И она почувствовала, как что-то тревожное защемило всю ее душу. Что могло быть такое?.. Ну сон-то, бог с ним, мало ли что наснится глупой бабе… а вот как насчет колечка? Тут дело другое. Даже верить и то не хочется! Как хотите, а не укладывается в голове. И у Маняши мелькнула мысль, что сыну надо поскорее все рассказать. Он у нее умный. Посоветует.

— Хорошо мне здесь, мама, — прохаживаясь по комнате и оглядывая стены, пол, потолок, говорил между тем сын. — Так покойно, светло на душе становится, когда я приезжаю. Как будто и родился здесь. Из окна ли посмотришь… — Он нагнулся к окну: — Нет, из окна теперь не та картина. Бедный дядя Лукьян! Что у него произошло, мама? Как загорелось?

— Погоди, сынок, все расскажу. Тут у нас… история. Да пока это погодит. Ты, чай, устал с дороги. Поесть хочешь… — Маняша тоже вскочила, словно ее что-то обожгло. — У меня и угостить-то тебя нечем! — Она всплеснула руками с отчаянным сожалением. — Наливочку и ту дядя Лукьян сегодня почти всю допил! Как же быть? — заметалась она, заглядывая в окно. — В магазин, сынок, побегу, ты уж извини… денек такой выдался… не запаслась я.

— Мама, мама, — остановил ее сын, — никаких магазинов, у меня все есть. Я из Москвы захватил и винца, и закуски. Даже хлеба московского привез. И ты не торопись, я не хочу есть. Сыт. Дай мне оглядеться. Мои поздравительные открытки ты вместо картинок на стены клеишь? А это что за трава у тебя на комоде стоит? И вообще расскажи, что у вас новенького. Как наши родственники дальние, все живы-здоровы?

Сын спрашивал, радуясь, что он ходит по комнате, в которой рос, где учил за столом уроки, где спал на коротком диванчике, свернувшись калачиком, и Маняша чувствовала его радость так хорошо, как будто она сама ходила по комнате и спрашивала свою мать о том о сем. Маняша следила за сыном счастливыми глазами, счастье переполняло ее, распирало грудь, слезы снова подступали у нее к глазам, сердцу было горячо, у Маняши временами перехватывало дыхание, и тогда казалось, что пол уплывает из-под ног.