К отцу - [48]

— Живы, живы… все живы, — твердила она, стараясь вспомнить, о чем она думала за минуту до этого, какими заботами своими хотела поделиться с сыном. Взгляд ее упал на кровать, где под матрацем спрятала она узелок, в котором завязана была коробочка с колечком. — Вот только… Да ты помнишь ее, сынок? Павлу Кривобокову, вязниковскую? То, что я рассказывала… которая на старости лет к церкви прислонилась.

— Ну помню, как же. Эту разрисованную? А что с ней?

— Померла, сынок. Сегодня схоронили. Вот какое дело, — Маняша снова посмотрела на кровать, туда, где было спрятано колечко. — Хоть ты и с дороги, сынок, устал, а я тебе сейчас покажу… не терпится. Извини, я вот тут сунула… Вот.

Говоря это, Маняша вытаскивала из-под матраца узелок, развязывала его, открывала коробочку. Сын заинтересованно следил за ней.

— Вот, — повторила она, кладя раскрытую коробочку на стол. — Погляди-ка, сынок. Узнаешь?

Колечко лежало камешком кверху. Камешек сверкал, лучился, как будто внутри у него был заключен холодный, но яркий огонь. Сын подошел. Не беря коробку в руки, заглянул.

— Узнаешь? — снова спросила Маняша.

— Нет, мама, — сын пожал плечами. — Не узнаю… — Он наклонился пониже, все еще не дотрагиваясь до коробочки. — Кольцо. С бриллиантом, очевидно. Наверняка с бриллиантом. И бриллиант довольно крупный, больше, чем полкарата.

— Да ты возьми в руки-то, погляди.

Сын с какой-то странной недоверчивой улыбкой вынул кольцо из гнезда, положил на ладонь.

— Разве не помнишь? — спросила Маняша. — Подумай. В руках держал.

— Нет, мама, — помолчав, ответил сын. — Ты мне какие-то загадки загадываешь. Я впервые это кольцо вижу. Во всяком случае, мне так кажется.

— Забыл, значит, как в банке рылся. Чего там только не было: и бусишки разные, и лоскутья… В Вязниках, в войну. Не помнишь? — разочарованно спросила Маняша. — Ну, а дядю-генерала? Товарища Семенова?.. У отца твоего начальником был такой.

— Дядю-генерала, мама, помню, — улыбнувшись, сказал сын. — И многое другое помню, — прибавил после короткого раздумья. — А вот кольцо… Нет, не помню, — решительно сказал он. — Чье оно? Ты что-то рассказать хочешь? Я чувствую, тут что-то кроется.

— Кроется, — согласилась Маняша. — Только я и сама не знаю. Вот тут какое чудное дело, сынок.

И Маняша бесхитростно, как могла, рассказала сыну все, что знала: и про то, как досталось ей колечко, и про все остальное.

Сын слушал молча, не перебивая, лишь вначале, когда Маняша упомянула, что в тот раз раскулачивали Цыгана, попросил рассказать об этом поподробнее. Особых подробностей Маняша не упомнила, но все же напряглась и перечислила, что осталось в памяти на донышке. Глаза у сына стали круглыми и темными.

— Какая же у Пашки этой корысть была? — спросила Маняша, закончив рассказ.

— Да, Пашка… Павла Александровна, — проговорил сын, взволнованный. — Вон как все обернулось! Дорогое же колечко…

— Очень дорогое?

— Ему, мама, цены, по-моему, нет. Но тут не в этом дело.

— Неспроста это что-то, сынок.

— Неспроста. Но почему ты думаешь, что корысть?

— А как же думать-то, сынок? Ведь Пашка-то… какая она была?

— Видимо, она была разная, мама. Корысть? — задумчиво произнес сын. — Да уж какая тут корысть… А если совесть? Если безмолвный отзыв на твое добро? Если последняя дань уважения?..

— Так за что же?

— Мама, вот ты мне все рассказала… и не понимаешь — за что?

— Да что же я ей хорошего сделала?

— Не знаю, как тебе объяснить. Да и надо ли? Я о Павле. Мама, ты знаешь, что такое русский человек?

— Чего же не знать. Сама русская.

— Да нет, мама, и не такие люди, как мы с тобой, пытались всю жизнь раскусить этот орешек. Вот та же Павла… Как ее какой меркой измерить? Ты же мне много о ней и раньше рассказывала. Да я и сам ее видел, знаю тоже, — сын задумался на минуту. — Русский человек, мама, всегда в глубине души, в подсознании своем, стремится к добру, свету, справедливости и совершенству. Да, к совершенству. Он понять хочет все вокруг. Он задает себе вопрос; «А зачем я жил?» Зачем жил, мама. И что это такое — жизнь его?

— Верно, сынок, — согласилась Маняша. — Это верно. Это я по себе…

— Каждый — по себе, мама. А Кривобокова, она трудно, страшно трудно жила, гнусно, не по-человечески. Да поняла это, видно, поздно. Я корысть отвергаю. Запоздалое раскаяние — это вернее. Нет, мама, не просто все это, не просто, если уж Кривобокова сохранила колечко. Было у нее в душе что-то, было светлое ядрышко. Доброе было. Тут, мама, добрым пахнет.

— Добрым?..

— А как бы ты думала?

— Не знаю, как и думать. Постигнуть этого случая пе могу, сынок. Голова кружится, мысли путаются…

— Но что тебя тревожит?

Что ее тревожит? И тревожит ли? Маняша не могла сказать. Может быть, и тревожило что-то, да как объяснить сыну. Она и сама не понимала, что ее беспокоит. А если самой еще не понятно, то и заводить разговор об этом не время.

И Маняша спохватилась:

— Зачем я тебя баснями-то кормлю, с дороги, чай!.. Пока у меня керогаз разогреется, пока… А ты умойся, отдохни… я быстро, сынок.

— Погоди, мама, не надо. Всю жизнь ты торопилась, привыкла. А теперь зачем спешить? Я не на один день приехал. Мы еще наговоримся всласть. Вот давай сейчас так: ты управляйся по хозяйству. Я знаю, что тебе козу подоить надо, да? Подои ее, сделай все, что нужно, без спешки, а я пока похожу, осмотрюсь. Целый год не был, мне здесь все интересно. Договорились?