К отцу - [52]

— Скорее всего, жизнь свою хотел приукрасить, мама.

— Это как же?

— Да очень просто. Романтической историей. Никто не хочет, чтобы о нем люди плохо думали. А похвастаться, случается, особенно нечем. Вот и…

— Так, может, и Пашка так?

— Может, и так. Хотя, я думаю, все гораздо сложнее. Мы про Кривобокову мало знаем, мама. Жизнь Санаткина была у нас… у тебя, во всяком случае, вся на виду, а Павла жила потаенно…

— Верно. Больно она ко мне в подружки навязывалась, как вспомню! — вздохнула Маняша.

Сын положил на ее плечо руку.

— Кривобокова на свет шла, а пришла… в церковь. Вот как бывает.

— Ты вроде меня осуждаешь, сынок?

Меньшой покачал головой.

— Я говорю только, как непроста жизнь. Скоро судить это легче всего. Жизнь спрямлять мы все мастера. Одно отсечем, другому не придадим значения. А иногда задумаешься…

«Про сон ему не расскажу, не надо», — испуганно подумала Маняша.

— Да нет, — перебил свои мысли меньшой, — дядя Лукьян тоже корысти не искал. Ах, чудак! Ах, лирик!..

— На стакашек-то уж непременно напрашивался, — не совсем уверенно предположила Маняша.

— А мы ему и поднесем, мама. Иди, зови соседа к столу.

— Зачем, сынок? Посидели бы вдвоем. Вдвоем бы поваднее. А то он и слова сказать не даст. Его не переслушаешь.

— То-то и хорошо! А вдвоем мы еще посидим, — сын поднял Маняшу, прижал к груди. — Мама, ты же добрая! Добрая ты, да? Ну конечно, добрая, и дядю Лукьяна тебе жалко. Я уверен, что жалко. Жалко?

— Да, жалко, сынок, — всхлипнула Маняша. — Ну куда он теперь, старый бес? Жил-жил и вот…

Сын поцеловал Маняшу.

— Ну так зови старика, а я пошел бутылку открывать!

6

Лукьян Макарыч Санаткин сидел за столом по-хозяйски, обводил всех торжествующим взглядом.

«Ишь ты, сияет, как начищенный пятак!» — подумала Маняша.

— Попробуй, дядя Лукьян, вот этой рыбки, — потчевал меньшой. — В баночке, видишь?

— Вижу, Серега. Такая махонькая? Пескари?

— Сардины, Макарыч. Не наши. Марокканские.

— Марокканские? Сардины? В песке живут?

— Почему в песке? В Средиземном море.

— Ну вот, — дядя Лукьян торжествующе поглядел на Маняшу. — Я к тому, что Марока эта — страна песчаная. Жить людям там худо. Оттого и Марока. Я в точку гляжу, Серега?

— Бери, бери рыбу, Макарыч. Дай-ка, я сам тебе положу.

— Во, Маняха! Во, сын-то у тебя!.. А! Пра слово. Уважил, угодил. Ну, уважил, угодил! Да мне что? Мне много ли надо? Уваженья маленько — вот и все.

— Конечно, дядя Лукьян, конечно.

Санаткин совсем расчувствовался, пальцами вытирал слезы на обвисших щеках.

— Я ить какую жись-то прожил? Ты, Серега, может, и не знаешь, какая у меня жись за плечами. Я все видел. Ну вот. Спроси меня, чего я не видел? И я тебе скажу: все видел! Пра слово.

— Конечно, конечно, Лукьян Макарыч.

— Во!

— Да что ты мне все пальцем грозишь? — не выдержала Маняша. — Что ты, дядя Лукьян, меня все пронзить желаешь? Не пронзишь, и не думай.

— Это как же тебя понять, Маняха? — удивился Родимушка. — Пальцем пронзить-то? Как это в природе возможно? Я не пронзить хочу, я факт контракт… констракт…

— Констатируешь, дядя Лукьян.

— Константирую! — снова вознес палец над головой Санаткин.

— А-а, — досадливо отмахнулась Маняша. — Ты вроде как поп на амвоне!

— Ну вот. Какой же я поп? Я с ними, с попами, всю дорогу не прикладая рук боролся. Они меня анафеме за это предали. И ты не махай, ты тоже не махай, невеста. Чего махать-то? Уж чего тут? Пра слово. Все вместе. Все за столом.

«Как свой!» — мелькнуло у Маняши.

— Ты бы лучше кофту надела, — продолжал дядя Лукьян. — Показалась бы в новой кофте. А, Серега? Подскажи матери, чтобы она в праздничной кофте за стол села. Красивая ж кофта! Ты моложе в ней будешь, невеста, пра слово!

Маняша поняла: от Родимушки теперь не отвязаться. Да ей и самой хотелось кофту новую примерить. Она вопросительно поглядела на меньшого.

— Надень, мама, чего ж, в самом деле.

Сын немного выпил. Глядел то на дядю Лукьяна, то на Маняшу, светло улыбался.

В новой кофте Маняша несмело вошла в комнату, остановилась возле порожка, сложив на животе руки. Богатая была кофта, что и говорить, длинная, теплая, и цвет приятный — такой серовато-голубоватый, правда, маркий, надо сказать. Да ведь не у печки стоять в этой кофте, не у керогаза и не обедать садиться — раз в год выйти на люди, на улице покрасоваться.

— Ну, Маняха, ну, невеста, ну!.. — закричал дядя Лукьян, голос у него сорвался, перешел в хриплый лающий кашель. Поперхнулся, что ли?..

Меньшой пошлепал его легонько ладонью по спине.

— Ты что, дядя Лукьян?..

— От такой красоты, Серега… это самое… дыханье сперло. Пра слово. На мать погляди-ка, а! Королева. Королева заморская ты, Маняха!

— Пошел, поехал! — смущенно отозвалась Маняша, не двигаясь с места.

— Ну вот. Вспомни, что я тебе говорил? Слушай, Серега, я что скажу. Сон ей был. Мамаше твоей — сон. А я и говорю…

— Молчи, помолчи, Лукьян Макарыч! — всполошилась Маняша. — Нечего безделицу нести, ты о деле, о деле лучше.

Про сон она не хотела вспоминать. Не думала о нем рассказывать. К чему такое знать меньшому?

— Все, невеста, все, — послушался дядя Лукьян. — Но ты имей в виду: я привел тебе свое доказательство.

— Привел, привел.

— Послушай сына теперь, Маняха, вот послушай. Ну вот. Я ему… это самое… про кровь. Ну, что открытие сделал. А он… — Санаткин наставил палец, словно пистолет какой, в грудь меньшому. — Ты что, Серега, про меня сказал, а?