К отцу - [3]

Не забывался, не шел из головы сон!

Маняша выгоняла козу, а видела перед собой ангелов. «У матери крылышки совсем короткие. Как она на таких коротких крылышках летает, бедная!». Выбегала за водой к общественному колодцу и глядела на то место, где, должно быть, стояли ангелы. «Рядышком стояли, крылышко к крылышку, и поклонились ниже пояса в одно время». Возвращалась с водой и вспоминала, как ахнула, узнав мужа. Покойный муж глядел так грустно, внимательно. Не глядел, а спрашивал глазами. О чем спрашивал? Что ему интересно в ее жизни было?

— Не даст покою теперь проклятый сон! — сказала Маняша. — Не даст!

Вот так же много лет тому назад приснилось Маняше, будто зовет ее кто-то. Тихонько да жалостливо: «Маняша, Маняша-а!..» Она жила тогда еще в чужом городе, куда завез ее муж до войны, в большом старом двухэтажном доме, купленном случайно за полцены. Вскинулась Маняша с постели, слушает. Вроде бы тихо все, только ветер шарит за окнами. Дети спят, дышат ровно, не ворочаются. Прилегла опять Маняша, стала засыпать, и снова ее кто-то позвал: «Маняша, Маняша-а!..» Долго она, испуганная, сидела на кровати, прислушивалась. Скрипнет старая доска где-нибудь, а Маняша вздрогнет. Ударит ветер в окно — вздрогнет Маняша, сожмется в комок. Под утро третий раз позвал ее жалобный голос. Кто звал, она не разобрала. Вроде бы женский был голос. Но сказать уверенно Маняша не могла. Целый день думала, волновалась, а к вечеру собрала детей и сказала, что уезжать надо. Город чужой, дом старый, дряхлый, земле кланяется. Война кончилась. Жизнь вроде бы налаживается. Уже и карточки отменили. Уезжать надо! Чужие они здесь, приезжие. Через неделю нашелся покупатель, с руками домище оторвал. Два этажа, шесть комнат да двор — хоромы, можно сказать. Маняша наняла грузовик да и стащила в кузов барахлишко из всех шести комнат. Только один грузовик и понадобился. Уехала она в небольшой городок, от которого рукой подать до ее родного Павловского. И никогда больше не тревожил ее по ночам жалобный голос. Маняша догадалась, сон разгадала по-своему. Это ее родные места звали. Родина позвала. А коли так — надо слушаться. Послушалась, и слава богу.

Ну, а теперь что?..

Про жалобный голос Маняша никому не рассказывала. Взяла и сделала по-своему. Все сама. И помоложе была, и надобности в советах особой не было. Все дети были под боком, под рукой. Теперь же совсем другое положение. И годы не те, и одна совсем, и сон такой особенный, что ума не приложить. В церковь пойти? Так ведь что попу скажешь? Ангелы явились. Ни поверит, пожалуй…

Маняша склонилась над чугунком. Картошка остыла, парок чуть-чуть струился. А Маняша не притрагивалась к ней. Не до еды было. К чему этот сон? Что сулил он ей?

5

Плохой день выдался у Маняши. Совсем скверный день. Маняша жила как в полусне. Ела не ела, работала не работала… Возьмет в руки тряпку и держит ее, не знает, куда положить. Жует что-то и не чувствует, что жует. А то остановится посредине комнаты, упрется взглядом в угол и совсем не соображает ничего. Хоть смейся, хоть плачь! Да смеяться-то грешно по такому случаю. Тут уж плакать надо.

В середине дня Маняша плюнула на все домашние дела, вышла на улицу и села перед окнами на лавку. И не успела еще оглядеться, как откуда-то взялся и остановился поблизости сосед, Лукьян Санаткин, по давнишнему прозвищу Родимушка.

Соседа этого, дядю Лукьяна, Маняша не то что не уважала, а как-то не относилась к нему по-серьезному. Да и никто на улице не считал его за серьезного человека. В дурачках он, правда, не числился, но и в серьезных тоже не ходил. Звали его теперь чаще всего «женихом», потому что он сватался ко всем вдовам. К Маняше тоже сватался. Но Маняша вежливо отказала, сославшись на преклонные годы и на болезни. «Жених» не обиделся. К отказам он привык. Ему все отказывали. И он всегда говорил, выслушав возражения: «Не ты первая, не ты последняя, на мой век хватит, а пока останемся друзьями». Так он со всеми и оставался друзьями. И с Маняшей тоже. Всех вдовушек и безмужних женщин он звал невестами, И Маняша не составила исключения.

— Ну вот, — сказал дядя Лукьян. — Здорово, невеста. Чего пригорюнилась? О смерти задумалась? А ты не думай, все одно все там будем. Кто раньше, а кто позже, а там будем непременно. Ни один не минует.

Маняша знала, с каких слов начнет дядя Лукьян. У него разнообразия в словах не было. Поэтому она лишь кивнула и стала ждать следующих, тоже знакомых слов.

— Ну вот, присесть-то можно? — спросил дядя Лукьян и, не дожидаясь ответа, начал садиться. Пока что ответ ему тоже был не обязателен.

Садился дядя Лукьян не сразу. Сразу он уже садиться разучился. Теперь все это дело состояло у него из трех приемов. Сначала он долго выбирал то место, куда намеревался сесть, другими словами, целился. Потом сгибался, медленно опускаясь на сиденье и шаря сзади себя рукой. А затем уже разгибался и, ерзая, устраивался поудобнее.

— Сел на место, — говорил он немного удивленно.

Не обошлось без этих слов и на этот раз.

— Старость не радость, — сказала Маняша.

Словом, Маняша и дядя Лукьян разговорились. Но у Маняши не шли слова на язык, и она решила, что пусть дядя Лукьян, если хочет, ведет разговор. И дядя Лукьян, не дожидаясь понукания, начал: