К отцу - [14]

— Ну, ну, — поторапливала ее Пашка, видя, что Маняша чего-то не осмеливается. — Где она? В поленнице?

Маняша схватила вилы и вонзила их в навозную кучу. Пашка рассмеялась в ответ.

— Недооценила я тебя, Маняша, ой, недооценила! В таком месте ни одна милиция не нашла бы!

— Нашли бы, если бы захотели. Нате-ка, берите, Павла Александровна!

Маняша отбросила мешковину. Банка была теплая, словно и в самом деле хранилась в печурке. Пашка взвесила свои сокровища на ладони.

— Вся жизнь тут, Маняша.

Не отвечая ей, Маняша сгребала вилами навоз.

— Пойдем, — сказала Пашка, зажимая нос рукавом дохи. — Воняет тут, как…

Маняша надеялась, что Пашка из сарая отправится прямиком домой, но ошиблась: та повернула в избу. На кухне поставила свою банку на стол, села на лавку.

— Ну что, Маняша, пожалуй, завидуешь?

— Чему, Павла Александровна?

— Чему же, вот этому. — Пашка показала на банку. — Добру.

Маняша сполоснула под рукомойником руки. Вытирая их, ответила.

— Не знаю, какое добро там храните, Павла Александровна. Не видела.

— Врешь! — не поверила Пашка. — Будто и не заглянула?

— Так оно и есть. Не заглянула.

— Врешь, врешь! Не уверяй меня, Маняша, все равно не поверю, что ты такая нелюбопытная.

— Не верите, Павла Александровна, ваше дело, конечно. Только я правду говорю.

Пашка молча сняла крышку и опрокинула банку над столом. Зазвенели и посыпались, сверкая в полутьме, браслеты, кольца, цепочки, бусы и монеты. Они растекались по клеенке. Ползли, извивались, как живые.

Маняша шарахнулась в угол, к ухватам.

— Господи! Пресвятая богородица!

— Неужели так и не посмотрела?! — изумленно проговорила Пашка. — Ну, Маняша!..

— Убирай, убирай, Павла Александровна, ради бога!

Маняша кинулась к двери и заслонила ее собой. Привлеченные шумом, могли вбежать дети. А Маняше не хотелось, чтобы они увидели такое.

Пашка стала быстро ссыпать драгоценности в банку. Маняша не отрывала глаз от ее рук. Руки гребли с двух сторон. Пальцы ловко захватывали колечки и монеты, И все это текло в банку.

Одну браслетку Пашка оставила на столе.

— Это тебе.

Маняша даже руками замахала:

— Нет, нет, нет!

— За беспокойство. Это вещь дорогая. Бери!

— Нет и нет, Павла Александровна, хоть убейте, а не возьму! Не надо мне — и все тут.

— А-а… — Пашка досадливо махнула рукой. — Права ты. К чему она тебе?. Что с ней делать будешь? Все одно ко мне принесешь. Это после войны цениться будет. А теперь тебе хлеб нужен. Но хлеба я тебе и так дам. Приходи, Маняша, не стесняйся. А то у меня таких клиентов много, я и забыть могу.

Пашка встала, прихлопнула ладонью крышку на банке.

— Да, по правде сказать, — добавила сердито, — получила ты лишнего хлеба не меньше пуда. На две таких браслетки хватит!

— Отработаю, Павла Александровна, можете не сумлеваться…

— У тебя один ответ. Да на черта она мне, твоя работа! Проводи.

Пашка пошла по улице не таясь, не пряча банку. Наверняка знала, что не грозит ей никакая опасность. И Маняша подумала, что таких-то вот людей больше всего и надо бояться. И сказала себе, что не пойдет больше к Пашке. Зарок дала.

В избе Маняша осмотрела детей. Они спали крепко, сладко, не ведая о большом беспокойстве матери. Маняша порадовалась, что они не проснулись и теперь не узнают, что посещало дом беда.

С той поры Маняша и забыла дорогу к Пашке Кривобоковой. Сталкиваясь на улице, отвечала коротко:

— Бог милует, обхожусь, Павла Александровна.

Не врала, так и было: обходилась. Отелилась корова, появилось свое молочко. Но не дай бог, случись бы что с коровой, все равно не пошла бы Маняша к Пашке. Той ночью она крепкий зарок дала. И выдержала.

Свое молочко давало Маняше и хлеб, и деньги. Корова доилась хорошо. По двенадцать, а то и по пятнадцать литров в день.

Но столкнуться с Пашкой Кривобоковой в тот год Маняше все-таки еще раз пришлось.

5

«Страшно и вспомнить!» — думала Маняша, когда у нее перед глазами возникали картины того военного голодного года с его свирепой стужей, непроглядными метелями, страхом за детей и ежечасными заботами о лишней крохе хлеба.

Но все проходит. Проходит хорошее, проходит и плохое. Прошла и эта зима. Весна началась с веселыми думами. Василий все еще служил в городе, у семьи под боком, и не было слухов, чтобы его могли отравить куда-нибудь. Корова исправно кормила семью. Старшие ребятишки перешли из класса в класс, учителя их похваливали. И душа у Маняши стала понемножку оттаивать.

Василий в своей особой дорожной части занимал должность начальника контрольно-пропускного пункта. На петлицах у него уже висело по два красных треугольничка. Он служил — не горевал.

Зимой Василий все время жил в городской казарме, а в конце мая, когда прошли теплые дожди и леса обрядились густой листвой, Василий с отделением солдат поселился верстах в двадцати от города. Теперь Василий появлялся в городе редко. Еду солдаты сами себе готовили. Сами и стирали белье. Жизнь у них там была вольная, лесная. Сутки дежурили, сутки отдыхали, сутки работали в своем хозяйстве. Командиру, то есть Василию, было немного похуже. На командире лежала ответственность. По дороге проезжало начальство, случалось, что и большое. Один раз проследовал какой-то маршал. А генералы ехали сплошь и рядом. Могли и проверить. Поэтому командиру, го есть начальнику контрольно-пропускного пункта, приходилось быть всегда начеку. Главным было то, чтобы солдат чего не прозевал. От солдата, стоявшего на посту, авторитет Василия очень и очень зависел. Хорошо, что солдаты ему попались пожилые и все добрые и услужливые.