К источнику исцелений - [6]

— Откуда? — спросил отец Егора стоявшего поблизости низенького старичка в длинной свите и в шляпе-котелке.

— Полтавски.

— Сидайте туточки.

Старик присел рядом с кучкой женщин самых разнообразных возрастов, которые весело болтали между собой по-украински и пересмеивались. Они ехали из Ставропольской губернии.

Из больших окон вокзала падал яркий свет, и копошащиеся кучки богомольцев на их фоне казались черными и странными. Где-то там, в противоположной стороне, громыхая, передвигались в черной тьме длинные цепи вагонов, выли свистки, лязгало железо. И было странно, чуждо и сиротливо. Хотелось бы увидеть кого-нибудь своего, поговорить, улечься поудобнее да соснуть…

— Билеты были до Лукьянова городу, — заговорил вдруг старичок в длинной свите, быстро и оживленно поглядывая своими проворными и наивными глазками на стоявших и сидевших вокруг тачки людей. — У Сараньску пустыню не дал мне кассир. «Нету, — говорит, — у нас билетов у Сараньску пустыню. Бери до Лукьянова». Узял до Лукьянова. По 11 рублей по 37 копиек платил за кажний от Прилукив. А тут, как замитусився народ, я их и обронив. Перед этим контроль пошел, я показывал… при свидетелях дело було.

— Потерял, стало быть? — спросил голос из темноты.

— Д-да… Мабуть, так…

— Может, он взял их? — спросил новый голос. — Хто?

— А контроль…

— Ни. Назад отдав, — грустно сказал старичок.

— А кабы взял, то он бы и отвечал.

— Ни. Я вам говорю, опять у руку мне отдав. А тут, как усе заспешили, я их и обронив. В вагоне обронив, нигде бильш…

— Что ж вы теперь думаете? — спрашивал голос из темноты и как бы откуда-то снизу, из узлов и мешков.

— Да теперь вот домой хотим ворочаться. Старуха вон заболела, плачет: домой, говорит, вернемся…

— Ну, тут уж недалеко… Это враг не допущает…

— Уж доедешь, — сказала ободряющим тоном пиджачная пара торгового вида. — Деньги-то есть?

— Да деньги есть доехать. По 2 рубля 64 копейки надо доплачивать. Доехать можно… Вот назад-то… Да и старуха заболела…

— А ты все-таки не вертайся! — голосом увещания возразил купец. — Это, действительно, враг тебя… того…

Ночь была темная. Какие-то странные лапчатые звери ползли в небесной высоте и съедали одну за другой яркие звездочки, кротко глядевшие вниз на эту серую, грязную, усталую и смирную толпу.

Они исчезали одна за другой, и Егору было так жалко их… Потом они совсем скрылись, и пошел дождик.

Сперва робко и крадучись упали на лицо Егора две-три маленьких капельки. Он поднял лицо и ждал их еще, но, должно быть, они раздумали и скрылись… Потом, когда он устал их ждать и задремал, они налетели опять и закапали чаще. Было похоже, что они снова перестанут. Нет. Они смелее и чаще забрызгали в лицо и сделали его мокрым. Приходилось накрываться или уходить.

— Оце и дожжик!.. — сказал голос в притихшей и дремавшей груде человеческих тел, заваливших платформу.

— Как будто… Господь-кормилец посылает… того… дожжу… — подтвердил смиренно другой отсыревший богомолец.

— Не размякнем! — послышался около тачки чей-то ободряющий голос.

— Небось не глыняни, — присоединился еще кто-то. Прошло еще минут десять. Мелкий дождик сыпался, не останавливаясь. Где-то уже зазвенели струйки, стекая с крыши вокзала. Все намокло. Толпа зашевелилась — надо было спасать свои сухари и пожитки. И вот, как муравьи, поползли все под крышу. Сначала они сгрудились перед залой третьего класса, но, убедившись, что туда нет никакой возможности влезть, двинулись на первый класс. Сонный жандарм, не желавший мокнуть на дожде, отступил и занял боевую позицию внутри, в самом зале первого класса, имея в резерве усталого буфетчика с баками на темном, злом, лакейски-высокомерном лице. Толпа втиснулась в коридор и распахнула двери в зал. Публика почище, которая уже заняла в зале места своими узлами, глядела враждебно и с негодованием на эту темную, грязную массу намокших людей, которые на мгновение остановились, озадаченные ярким светом, блеском граненого хрусталя, зелеными веерами поддельных пальм и вазой с разнообразными бутылками.

— Ку-у-да? Эт-тэ куда? — послышался голос грозного жандарма.

Когда жандарм молчал или, не возвышая голоса, делал свои распоряжения, его величественно-важная фигура производила впечатление чего-то, действительно, внушительного, непогрешимо-властного и непререкаемого. Но когда он закричал, голос у него неожиданно оказался жидким, совсем не величественным, телячьим, — и все обаяние устрашающей власти исчезло… Этот голос слабо плеснул над волнами других голосов, жужжащих и несущихся из темноты, хлопающей и шелестящей дождем. Что-то стихийное напирало оттуда и подавало вперед первые ряды толпы, как они ни упирались, озадаченные ярким светом и непривычною для них обстановкой зала. Короткими, мелкими шажками они шли, шли прямо на жандарма, на буфетчика, на роскошный стол, на толстую, благообразную монахиню, на усатого отставного офицера, на какую-то барышню в шляпке…

Жандарм с решительным видом уперся кулаками в живот того торговца, который разговаривал с хохлом, потерявшим билеты. Это был толстый, солидный человек в пиджаке и в сапогах бутылками.

— Назад! — кричал жандарм, багровея от усилия и все-таки отодвигаясь под напором толпы, которая выносила вперед и толстого торговца, и старуху с сумками за плечами, и немую крестьянку, и двух мужичков в серых армяках.