К источнику исцелений - [18]

— Были? — крикнул он, бодрый и жизнерадостный, должно быть, выспавшийся. — Ну, теперь чайку. Я хотел было в бараке в одном, — нашел местечко, — но потом ушел: дюже гребостно… Народ какой-то… всякий… и гнилой, и всякий… Лучше нет — вот тут, в лесу, на песочке. Тут много православных. Славно так… на вольном воздухе.

Он повел их через поляну, и за телегами, на опушке леса, они нашли свои узлы и временную квартиру. Кругом был народ. Спустился вечер. Пахло смолистым сосновым запахом, смешанным с густым запахом человеческих экскрементов а лошадиной мочи. Над речкой кое-где уже зажглись огоньки. Люди сидели и копошились около них.

— Да, — говорил Алексей, заваривая чай. — Святые-то дела явно совершаются. Говорят, слепая одна — девка годов восемнадцати — умылась святой водицей и прозрела. Глядит на солнышко, а глаза у ней-то мутные были, а то светлеют… Миру, говорят, около нее… Сколько денег ей накидали!..

Отец Егора вздохнул и сказал с глубокой грустью:

— Вот нам не довелось… Не сподобил Господь грешных… А хорошо бы своими глазами-то…

— Мне тоже не пришлось. В одном бараке тут мальчик исцеленный есть, говорят. Ногами не владал ничуть, а как трижды искупали его у источника, стал, говорят, ходить…

— Трижды? — переспросил отец Егора, слушавший с жадным вниманием.

— Трижды. Так говорили, — сказал Алексей. — Мне тоже желательно было взглянуть… Ходил, искал его… Ну, разве тут добьешься толку? Кто туда махнет рукой, кто — туда…

— Не нашли?

— Не нашел, нет.

Отец Егора судорожно вздохнул. Еще одной надеждой меньше стало. А Егор остался равнодушен: его знобило, болела голова и немножко тошнило. Слова Алексея летели как-то мимо, и некоторые он скорее видел, чем слышал, а другие проскакивали незаметными.

— Ну, Егорушка, чайку! Чайку, милой! — сказал Алексей, и голос его принял оттенок нежного участия, и Егор увидел и слова, и Алексея, который наливал крепкий чай из чайника в кружку.

Чай показался Егору невкусен. Он не допил своей кружки и отдал отцу.

— Ты чего же, брат? — спросил отец.

— Не хочу, — отрывистым, ослабевшим голосом проговорил Егор.

— Э, милый, так отощаешь, — сказал Алексей с веселым упреком.

— Не хочу, — повторил Егор, пряча в карманы руки, чтобы согреть их. — Я озяб…

— Петрович, оденьте-ка его, а то в самом деле сыро… А то выпил бы, милый?.. а?

Опять нежно-ласковые, подкупающие ноты зазвучали в молодом голосе Алексея.

— Вот дед наш скоро подойдет от вечерни, дед… Он нам что-нибудь расскажет… Петрович, вы постелите-ка ему… У меня в узлу вон подушка и полушубочек… Постелите, а то он-таки и того… устал… пускай отдохнет… Ох-хо-хо… Народу тут больного — страсть!..

Когда отец разостлал между корявыми, толстыми корнями, впившимися в песок, свой чесаный зипун и положил розовую старую подушку Алексея и его полушубок, свернутый вверх шерстью, Егор сейчас же лег, засунул зябнувшие руки в рукава и весь сжался. Тело его вдруг быстро задрожало, в суставах появилась зудящая и щекочущая боль, а в голове застучал деревянным молотком монах в черном шлыке, которого он видел за монастырскими стенами около старых деревянных кадок. Лицо у этого монаха было серьезное, деловое, мужицкое, и монашеская одежда вовсе не подходила к его слишком земному выражению.

Потом стало теплее, захотелось потянуться. Слюнявый дурачок, мальчишка в красной рубахе с голыми ногами, вылез из-за толстой сосны, замычал и засмеялся.

— Дурак… поганый, — хотел крикнуть Егор, но мальчишка вдруг страдальческим голосом запел:

— О-а-тцы на-ши… ма-а-те-ри… До-бры-е пи-та-а-те-ли…

Потом пришел высокий слепец с кривой шеей и сказал своим глухим басом:

— И лучше нет, как кто на Господа Бога уповает… Лучше всяких лекарств…

— Это верно, — сказал очень знакомый голос, и кто-то вздохнул над самым ухом Егора.

Егор открыл глаза. Над ним наклонился отец и глядел на него пристально и тревожно. Шагах в пяти горел огонь. Около него сидели Алексей, дед и еще два каких-то незнакомых старика. У одного лицо было медно-красное от загара, глаза почти закрыты, а белые брови приподняты, словно он был чем-то навеки изумлен. Другой как будто был похож на того странника в монашеской одежде, который ехал под лавкой вагона.

— Ну как, чадушка? — спросил отец Егора.

— Ничего.

— Согрелся?

— Да.

— Может, поел бы чего? Бурсачика али яичка?

— Не-ет… Так — хорошо…

— Ну, лежи, мой славный, лежи. Одеть? Я одену.

Отец прикрыл его какой-то одеждой, пахнувшей сосновыми стружками, и отошел к огоньку. Егор закрыл глаза, но спать не мог. Опять открыл. Огоньки виднелись кругом: у края леса, над речкой и на поляне, и около них неподвижно сидели или слабо шевелились люди. И было приятно смотреть на это мигающее, живое золото на черной эмали ночи. Что-то объединяющее, согревающее и приютное было в этих дрожащих и прыгающих язычках пламени, и задумчивые, усталые лица людей казались теперь новыми, интересными, необыкновенными…

Тихий, колеблющийся, пестрый, разноязычный говор плавал в неподвижном воздухе. От телег доносилась растянутая мордовская речь, сбоку — быстрая, сухая, прыгающая речь цыган, и в темноте чудился загорелый, смугло-бронзовый, крепкий народ в пестрой одежде с блестящими погремушками. Мягкий малороссийский язык и короткий смех переплетался с волжскими наречиями, и все эти смешанные звуки шуршали, сыпались, прыгали и плавали вокруг головы, в которой тихо стучал молотком монах в черном шлыке. И было все так странно, необычно, ново, все казалось фантастическим, точно сказочный мир, в котором огни горят, котлы кипят… И вспомнилась Егору далекая родина, мать… милая маманя… и сердце сжалось от грусти и непонятного страха… Что-то рассказывал дед Симоныч. Его подстриженная седая бородка шевелилась и прыгала, а слова мягко шуршали, вылетая, поднимались вверх и падали, немножко странные и не всегда знакомые.