К двадцатипятилетию первого съезда партии - [31]
В Слуцке я прожил больше года, переехал на время в Минск и затем в 1887 г. — в Киев, где прожил до 1889 г. Здесь я познакомился с кружком, который вел работу самообразования и устную агитацию. В кружке — читали Шелгунова, Чернышевского, Щедрина и т. п. литературу. Из нелегальной — разбирали: Крапоткина, Бакунина, номера «Колокола» и некоторую народовольческую литературу (кажется в то время я читал «Андрея Кожухова»), Спорили, горячились и учились, конспирации. Из знакомых того времени — помню Клюгмана (занимался частными уроками, впоследствии доктор и, по сведениям, реакционер), Шнейдина (интеллигент, ставший заготовщиком), Шахина (столяр), — их потерял из виду, — и некоторых других. Были между нами и некоторые студенты киевского университета, — о движении, созданном Абрамовичем, я перед моим отъездом слышал, но связи не имел. В 1889 г. я возвращаюсь в Минск[43] и черев неко-
[84]
торое время был отправлен в Нижний-Новгород, как солдат. При строгой казарменной жизни—для рядового солдата — того времени, о планомерной революционной работе, конечно, не могло быть и речи, но все же постепенно собралась небольшая революционно-настроенная группа солдат и, когда в 1891 г; нас послали в Семеновский уезд (н е у в е р е н) усмирять голодные и холерные бунты, то наша группа разбросала там прокламацию, полученную нами через некоего Калинина (единственная наша связь с внешним миром); У меня осталось впечатление, что прокламация была написана Короленко (н е у в е р е н); она разъясняла причину голода и бессмысленность холерных бунтов. Пятеро из нас были арестованы. Все ли из нас разбрасывали прокламации — я не помню, — по подозрению просидели по 4-5 месяцев на гауптвахте и были освобождены за недостатком улик. Содействовал нашему освобождению поручик Каминский, дававший нам всякие советы и защищавший нас. Мне кажется, что ему мы обязаны тем, что некоторые из тов. не выдали нас. Поручик Каминский остался для меня загадкой: вечно нахмуренный, он почти ни с кем не говорил. В пьяном виде целовался с солдатами и объяснялся в любви им; в трезвом же виде ни на кого не смотрел, но никогда не наказывал. Скоро после этого наша дивизия перешла в Калугу, где я и кончил службу. В Нижнем-Новгороде и в Калуге под влиянием некоторых товарищей, особенно Калинина, я стал соц.-демократом и, когда в 1894 г. возвращался обратно в Киев, у меня уже было более или менее определенное соц.-демократическое воззрение. Хотя у меня не было никаких связей, благодаря оторванности за время службы, все же скоро я почувствовал в воздухе перемену и, подметив недовольство и брожение в моем цехе (заготовщиков), стал работать между ними. Я собрал кружок рабочих (Зеликмана, Горелика, — с последним встретился в Америке, — Маслянкина и других) и стал читать с ними, поскольку мне помнится, серию «Жизнь западно-европейских рабочих» Водовозова и в то же время агитировал за стачку. Выли и общие собрания. Я помню одно из них, всех заготовщиков города, где-то за Днепром, где я выступал за стачку и, кажется, там же и познакомился с Люльевым (за точность не ручаюсь). Я еще раньше заметил чье-то
[85]
влияние, а знакомство с Люльевым меня в этом убедило, и я стал добиваться первоисточника, и скоро через Люльева познакомился с Ю. Д. Мельниковым и Б. Л. Эйдельманом. Наконец, всеобщая стачка заготовщиков за 12-часовой рабочий день была объявлена (были ли другие требования, не помню). Сколько она продолжалась, не помню. Стоит отметить, что в мастерской, где я тогда был закройщиком (на Крещатике у Зиминского) работали тогда 13 часов, против 15 и больше часов в других мастерских, и он соглашался снять этот час без забастовки, но, когда началась стачка, все до одного бросили работу из солидарности. Стачка в общем вначале была проиграна, сколько мне помнится, но она имела очень большое влияние на сознание рабочих и косвенным образом на улучшение их экономического положения. Меня кто-то из рабочих (не помню кто) выдал хозяевам, но последние по неопытности в то время, нужно полагать, вместо жандармского управл. передали дело в цеховое управление, а то, в свою очередь, в губ; управление. Хозяева дали подписку не принимать меня на работу и, конечно, пришлось порядком поголодать. (Помогал мне тогда от времени до времени Ю. Д. Мельников; где он брал деньги не знаю, так как он сам, кажется, не работал). Выручил меня тогда один очень видный присяжный поверенный (фам. не помню), жил в доме Б. Зайцева, кто меня к нему направил, тоже не помню; он сначала задержал бумаги «под сукном», чтобы не дать им перейти в жандармское управл., а потом, спустя довольно продолжительное время, стал требовать ликвидации дела или передачи в жандарм, управл. Дело было ликвидировано и я получил обратно свои документы. Хозяева же, со своей стороны, после нескольких месяцев решили использовать меня (я тогда считался одним из лучших закройщиков города). 2 крупных хозяина Фридлянд и Рабинович, каждый в отдельности, предложили мне работать для них у себя дома. Я сговорился с Рабиновичем. Он открыл мастерскую на мое имя (еврей не имел права содержать две мастерские, также не должны об этом знать и остальные хозяева), и эта мастерская, кстати, пригодилась, как конспиративная квартира (из Гомеля и Кременчуга приезжали товарищи за литературой). В это время я уже был членом Комитета
