К двадцатипятилетию первого съезда партии - [125]

[341]

изъ маршрутовъ, но, оказалось, что пароходъ, на которомъ я поѣхалъ высадилъ меня на пустомъ берегу Волги за 7 верстъ отъ ближайшаго жилья. Положенiе поистине траги-комическое. Ни души вокругъ — сижу себѣ на берегу и посвистую. А дѣло то къ ночи. Идти пѣшкомъ не могу, ибо не совладаю съ багажомъ своимъ, а бросить его жаль. Наконецъ, судьба послала мнѣ нѣкоего торговца, который проѣзжалъ недалеко отъ того мѣста — на мои отчаянные вопли о помощи остановился. Онъ же и доставилъ меня въ Царевъ, но ужъ зато и содралъ же! Цареьъ — обратился ко мне пока только ласковыми своими сторонами. Былъ у исправника — очень любезенъ. Обѣщалъ меня не трогать и меня просилъ о томъ же! Великолепно! Нѣтъ, право онъ мнѣ понравился. Думаю съ нимъ на охоту ѣздить, а онъ то оказывается охотникъ, да еще и престрастпый. Очевидно, угадывая мои желанiя, онъ обѣщалъ посодѣйствовать тому, чтобы меня поскорѣй перевели обратно въ Астрахань. Былъ въ съѣздѣ — тамъ мне сказали, что теперь, нѣтъ предсѣдателя, отъ котораго зависитъ принять меня на работу, — онъ въ отпуске, но что въ Царевѣ умѣютъ цѣнить «образованнаго» человека, и что, конечно, на работу разсчитывать я могу вполнѣ. Работа то будетъ писарская, рублей на 20 въ месяцъ. Вечеромъ пошелъ дать тебѣ телеграмму и вотъ тутъ то Царевъ предсталъ въ полномъ своемъ величiи. Написалъ я телеграмму и прошу записать мой адресъ, чтобы обезпечить доставку твоей телеграммы мне. Зачѣмъ? — спрашиваютъ. — Вѣдь мы Васъ знаемъ! Удивляюсь, конечно. Откуда? — Да какъ же, говорятъ, вѣдь Вы сегодня npiexaли къ намъ въ Царевъ и остановились у дѣда Ушинина. — Ну — благо!!! Итакъ, нанялъ квартиру и послалъ тебѣ телеграмму и жду.

Твой Юва.

Если ты это письмо получишь, такъ знай, что наканунѣ выѣзда ты должна дать телеграмму такого рода: «Выѣзжаю такого то числа Мася» и я, своевременно получивъ ее, встречу тебя въ Царицыне, куда меня обѣщали пустить.

Мой адресъ: г. Царевъ, Астраханской губ., Михайловская улица, домъ Прокопенкова.

А для телеграммъ: Царевъ Астраханской Ушинину.

[342]

№ 7.

17 iюня 99 г.

И какъ не стыдно, какъ не совестно, моя дорогая, милая, голубка, ругаться за то что долго не писалъ? Ну, а что писать то было? Вѣдь то письмо, на которое ты отвѣтила мнѣ, было первое, въ которомъ я могъ дать тебѣ хоть какой-либо адресъ. А это значить, что это первая ночь, которую я провелъ въ сколько нибудь подходящей обстановкѣ для того, чтобы хоть письмо написать. До тѣхъ поръ я былъ или въ поезде или же ночевалъ гдѣ либо въ дешевомъ трактире. — Согласись, что это не располагало по душѣ разговаривать хоть бы и письменно, а то и просто дѣлало невозможнымъ написать, по той простой причинѣ, что и пера - чернила подъ рукой не было. Ну, да ладно. Что тебѣ теперь писать то? Вѣдь все мое настроенiе, или, вѣрнѣе, состоинiе духа очень опредѣленно укладывается въ очень нехитрую формулу: «Скучно, Маська-Масюрка, окончательно!!!» Работы я еще себѣ не нашелъ, да и трудно это по состоянiю моего здоровья. Правда, я поправился и очевидно поправляюсь, но это сопровождается субъективнымъ ощущнiемъ слабости. Я какъ-то опустился, размякъ окончательно и расположенъ лежать и ничего не дѣлать. Впрочемъ, это съ физiологической точки зренiя объяснимо, да такъ оно и должно быть. Ну, вотъ. Имѣю возможность читать, но мало ею пользуюсь. Имею возможность пойти въ гости поговорить съ хорошимъ человѣкомъ, но это мало утѣшительно. Здешнiй хорошiй человѣкъ — замученъ онъ, сплетничаетъ, выдохся, значитъ.

Раздражителенъ онъ — ажно тебя разбираетъ, какъ только сунешься къ нему. Вотъ сидишь и скучаешь до одуренiя. Нужно бы строить свою собственную норку, свою обстановку, въ которой бы не чувствовалось еще растлѣвающей скуки вынужденнаго бездѣйствiя, въ которой и самъ бы отдыхалъ, да и хорошему человѣку предоставилъ бы возможность отдохнуть. Но сделать что-либо въ этомъ направленнiи безъ тебя мнѣ не подъ силу. Сижу поэтому и тебя поджидаю. Хотѣлъ было употребить это время на леченiе — опять не выходитъ. Хорошаго врача тутъ нѣтъ, кажется, такъ же какъ и въ Ромнахъ, а лечиться самому (начать

[343]

пить кумысъ, котораго тутъ много и дешевъ онъ) настроенiе мѣшаетъ — просто сказать лѣнь, не охота. Попробовалъ было пойти къ «лучшему» врачу — а онъ посмотрѣлъ меня да и говорить: «Ничего у Васъ нѣтъ — и грудь здорова и сердце — словомъ окончательно Вы здоровы». Что тутъ ему сказать? — Такъ отчего-же, докторъ, силъ у меня нѣтъ, отчего работать я не могу? — «А я почемъ знаю, говорить — Быть можетъ было у васъ что либо острое, а теперь нѣтъ. Погуляйте, де, поправьтесь, а тамъ можно будетъ вамъ придумать что либо вродѣ грязей». (Тутъ есть грязи, помогающая отъ ревматизма и вотъ объ нихъ то я собственно и хотѣлъ было съ нимъ посовѣтываться), а теперь — нельзя. Ну, словомъ сказать, дуракъ онъ. Говорить здоровъ, а совѣтуетъ поправиться прежде! Отчего поправляться то? — Отъ здоровья что-ли? — Такъ и ушелъ я отъ него ни съ чѣмъ. И опять мнѣ скучно окончательно? И квартира моя буржуазная мнѣ надоѣла. Первое время хлопоталъ о томъ, чтобы держать ее опрятно, какъ и подобаетъ ей буржуазной. (Вѣдь за, одинъ балкопъ плачу 7 рублей то!), а теперь бросилъ — плевать окончательно! Пыль, вездѣ окурки — словомъ, мерзость запустенiя — наплевать! Вотъ ужо получу твою телеграмму — приберу тогда, такъ и быть.