К чести России - [2]

Письмо Константина Батюшкова из капитулировавшего Парижа - что это, бытовой текст или яркая художественная зарисовка? Документ или художественная литература? Вероятно, такое жесткое разделение в данном случае неуместно. Но ведь и в письмах людей, в отличие от Батюшкова никогда не занимавшихся литературным творчеством, то и дело проявляются черты подлинной художественности. Какие слова нашел Н. С. Мордвинов, узнав о ссылке Наполеона на остров Эльбу - "Италии Нерчинск",- чтобы выразить торжество победы над врагом России! Да и непритязательные строки жены известного генерала А. И. Коновницыной с невероятной орфографией подлинников трогательны не меньше, чем многие эпистолярные стилизации, сочиненные литератором-профессионалом. Нельзя не вспомнить, что проникновение частного письма - одного из таких "человеческих документов" - в художественную литературу породило в Европе обширную эпистолярную прозу и публицистику, хорошо известную русской читающей публике накануне Отечественной войны. "Новая Элоиза" Руссо, "Персидские письма" Монтескье или "Страдания молодого Вертера" Гете,- лишь некоторые из самых известных произведений этого жанра, которому отдали должное многие писатели от Ричардсона и Книгге до великих русских классиков XIX века Пушкина, Тургенева, Достоевского.

Собрание русских писем начала прошлого века не может совсем обойтись без переводов с французского. Виной тому не только космополитическое воспитание, господствовавшее в аристократических семьях, но и то обстоятельство, отмечавшееся и нашими филологами, что возможности национального языка еще не были полностью раскрыты - эпоха великих прозаиков, реформаторов русского языка была еще впереди. Более десятилетия спустя после Отечественной войны были написаны эти хрестоматийные строки: Доныне гордый наш язык

К почтовой прозе не привык...

Хотя "Великая армия" Наполеона Бонапарта перешла Неман без объявления войны, известие о начале вторжения не стало неожиданностью в России. Открытия военных действий ждали уже несколько месяцев. Как ясно из приводимых писем, еще весной столкновение считалось неизбежным, и общественное мнение страны было вполне подготовлено к первым манифестам о начале войны. После нескольких месяцев изнурительного ожидания исхода дипломатических демаршей, обмена грозными нотами, стягивания войск, первые залпы были восприняты многими едва ли не с облегчением - предгрозовое напряжение кончилось. Отсюда и свидетельства о "всеобщем удовольствии", с которым узнали в России о том, что затянувшийся конфликт будет решаться силой, что враг обнаружил свои истинные намерения и сбросил маску миролюбия. В Петербурге и Москве с нетерпением ждали победных реляций, а в армиях с нарастающей тревогой следили за бездарным руководством подготовкой к войне и ее ходом со стороны Александра I и его ближайшего окружения. Чем дальше в глубь страны отступали русские армии, тем беспокойнее становился тон переписки. Даже те, кто совсем недавно еще рвались подсчитывать легкие и изобильные трофеи, постепенно начинали осознавать размеры бедствия, надвинувшегося на Россию. Пятого июля цензор Петербургского почтамта И. П. Оденталь в послании к приятелю не сомневался в том, что русские уже гонят и бьют "французишек". Девятнадцатого июля его тон становится значительно сдержаннее, а тридцатого Оденталь уже не видит "конца и меры бедствиям, которые покроют отечество наше".

Мало кто знал тогда о колоссальной разнице сил противоборствующих сторон, о том, что на каждого солдата в войсках Барклая-де-Толли и Багратиона приходилось в начале войны по трое французов, о том, что невыгодное расположение войск перед началом войны исключало для русских возможность наступления. То, что русские армии отходят неделю за неделей, избегая генерального сражения, было непонятным широкой публике. Требовалось какое-то объяснение, и оно было найдено легко - измена. Одни говорили о предательстве еще совсем недавно всесильного М. М. Сперанского но еще больше голосов хулило главнокомандующего Первой Западной армией М. Б. Барклая-де-Толли. Во многих письмах повторяется эта беспочвенная версия то в форме намека, робкого предположения, то уверенно - как установленный и общеизвестныйфакт. Можно сказать, что личная трагедия оклеветанного Барклая стала одной из "сюжетных линий" рассказа в письмах, неразрывно вплелась в "человеческую историю" Отечественной войны.

Но русское общество знало и истинных виновников создавшегося в начале войны положения. В государстве, где "почта так просматривается, что просто восторг", далеко не все можно было рискнуть доверить переписке. "Много бы сказал Вам изустно, да и то прерывающимся голосом, а рука не может писать того, что теперь узнаёшь". Критика, повсеместно раздававшаяся в адрес императора Александра, по понятным причинам слабо запечатлелась в письмах современников. Но все же по крайней мере одно частное письмо позволяет почувствовать размеры, которые приняло недовольство царем, достигшее своего пика после оставления Москвы. Любимая сестра императора Екатерина, которой некоторые из иностранных наблюдателей даже прочили стать императрицей Екатериной III, не побоялась с присущей ей решительностью показать Александру, как низко упала его репутация в глазах общества, да и в ее собственных. "И не какая-нибудь группа лиц, но все единодушно вас хулят",- пишет великая княгиня и предоставляет брату самому "судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя".