К чести России - [3]

В пространном ответе великой княгине Александр пытался оправдать свои действия, и там же, на минуту отбросив обычную сдержанность и дипломатичность, он позволил вырваться своему истинному отношению к Кутузову. Александр признается, что он был решительно против назначения "старика Кутузова" главнокомандующим, зная "его лживый характер", и лишь единодушное требование общества заставило императора, скрепя сердце, подписать рескрипт. "Мне не оставалось ничего иного, как уступить общему желанию - и я назначил Кутузова".

Но в обществе, в отличие от царского двора, долгожданное назначение Кутузова, только что завершившего как нельзя более необходимым для России миром пятилетнюю войну с Турцией, было принято с ликованием. Надежды на скорую победу сильно оживились, а армия "по приезде князя Кутузова оживотворилась". Известие о Бородинском сражении по всей стране было с готовностью встречено как весть о разгроме ненавистного врага и полном избавлении России. Тем более горестным и обескураживающим явилось сообщение об оставлении русской армией Москвы".

Трагическую необходимость этой меры не смогли сразу понять многие, и даже те, кто хорошо знал о положении дел. Генерал Д. С. Дохтуров, прославившийся в сражении при Смоленске, у Бородина, а впоследствии и при Малоярославце, присутствовал на военном совете в Филях, решавшем участь "древней столицы". Он бескомпромиссно высказался за немедленную битву с французами. Ни аргументы Барклая или Н. Н. Раевского, ни решение Кутузова не убедили Дохтурова. "...я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас!.. Я взбешен, но что же делать?.. Теперь я уверен, что все кончено..." Если такое писал Дохтуров, то что же говорить о реакции тех, кто вообще не разбирался в военных делах, имел представление о них лишь по официальным сообщениям да по слухам? К тому же тотчас оживились тайные и явные недоброжелатели Кутузова, приписывавшие главнокомандующему всю вину за поругание московской святыни. Очень старался очернить фельдмаршала граф Ростопчин, считавший себя лично оскорбленным тем, что Кутузов не только не пригласил его на совет в Фили, но и до самой последней минуты убеждал графа, что Москвы без боя не отдаст.

Ростопчин - личность сложная. Ему столь же трудно отказать в искренней любви к отечеству, как и не заметить сильного "квасного" душка, исходящего от его "афишек", да и от других сочинений, написанных фиглярным, псевдонародным языком. Человек, по свидетельству многих современников вроде бы большого ума и обаяния, он тем не менее удивляет грубостью своих шуток, высокомерием слов и поступков и импульсивностью, не только граничащей с легкомыслием, но и прямо приведшей к преступлению в том случае с купеческим сыном Верещагиным, что с документальной точностью описал Л. Н. Толстой. Еще когда русские армии были под Смоленском, Ростопчин не упускал случая громогласно грозить французам "обратить город в пепел", если они окажутся под стенами вверенной его заботам Москвы. Вероятно, как раз опасаясь, как бы граф в приступе бездумного ультрапатриотизма не привел своей угрозы в исполнение, Кутузов и скрывал так тщательно свое нежелание давать новую, безнадежную, битву.

С точки зрения стратегического плана Кутузова, ничто не могло быть более абсурдным, чем сжечь Москву накануне вступления в нее врага. Русской армии как воздух нужна была передышка, отдых после тысячеверстного отступления, изматывающих стычек и кровопролитных сражений под Смоленском и у Бородина. Необходимо было выиграть время, чтобы собрать резервы и привести в порядок амуницию и оружие. Если бы французы нашли на месте Москвы дымящееся пепелище, к чему призывал Ростопчин, то с тем большим ожесточением продолжил бы Наполеон преследование ослабевшей русской армии. Ни о какой передышке в этом случае не могло быть и речи. Но богатый город с большими запасами продовольствия и удобными квартирами, как губка, всосал в себявражескую армию и более месяца держал Наполеона в полном бездействии. За это время в ходе войны без каких-либо заметных событий произошел перелом - так трофей превратился в ловушку. Военные историки спорят о периодизации Отечественной войны. Одни видят начало ее второго этапа в Бородинском сражении, другие - в осуществлении Тарутинского марш-маневра. Но если говорить не о военных действиях, а о состоянии общественного сознания, то рубеж в настроениях самых разных социальных слоев, безусловно, связан с потерей Москвы. Новости о последних событиях расходились с театра военных действий, словно концентрическими кругами. Письма позволяют проследить, с каким запозданием узнавали жители Петербурга и Пензы, Киева и Вологды о перипетиях войны, как в один и тот же момент где-то торжествовали, только что получив известие о Бородинской победе, где-то уже оплакивали участь Москвы, а где-то, еще не зная ни о том, ни о другом, обсуждали слухи, что неприятель якобы уже отброшен к Смоленску. Кстати говоря, письма отчасти позволяют подтвердить правильность вывода Кутузова о том, что Бородинское сражение - это победа русской армии, а отнюдь не поражение, как считал, например, Барклай. Его точки зрения не разделил ни один из русских генералов и офицеров, писавших домой после битвы. "Все обстоятельства, кажется, в нашу пользу",- эта фраза из письма офицера Московского ополчения Дмитрия Апухтина могла быть написана любым рядовым участником сражения. Она приобретает силу документального свидетельства о боевом духе русской армии после Бородина.