Изъято при обыске - [56]

На правах любимой ученицы я очень часто бывала у Вороновых. Когда начались у меня серьезные неприятности, буквально не вылезала от них. Там выслушивали меня, успокаивали, наставляли на ум. То, что Николай Павлович женат, любит свою жену (в этом я очень скоро убедилась, наблюдая за тем, как доверчиво, не стесняясь посторонних, ласкается она к нему и как он мягок с нею всегда, по- рыцарски предупредителен), кроме того, еще и порядочный человек, добрый со мной, казалось мне надежной гарантией того, что наши с ним отношения не зайдут слишком далеко.

Незадачи, которые случаются у молодой девушки по работе, пустяк в сопоставлении с тем, что подстерегает ее в личной жизни. Самое страшное, что может произойти с ней, это связь с женатым человеком. На нее обрушивается весь мир. Ее унижают и оскорбляют все, кому не лень. Может, в наши дни с этим стало полегче, но в те годы, когда я была молодой, это был какой-то ужас. Одну мою подругу, обманутую женатым, преданная ему супруга била по лицу и таскала за волосы всенародно, прямо на улице. Можно себе представить, какое впечатление произвела на меня эта сцена, если учесть, что подруга моя была тогда на седьмом месяце беременности. Я как черт ладана боялась ухаживания со стороны женатых. И когда кто-нибудь из них начинал оказывать мне особые знаки внимания, давала такой отпор, что только искры летели во все стороны. Если я чего-то и боялась в юные годы, так это лишь одного — оскандалиться с кем — либо из несвободных мужчин…

С Николаем Павловичем эту тему не обсуждали мы ни разу. С Таней тоже. А уж она, безусловно, ревновала мужа ко мне, хотя и не выдавала себя. Может, оставаясь с ним наедине, и не устраивала сцен ревности, но нас с ним наедине никогда не оставляла. Один только раз, когда кроме меня, никого постороннего у них не было, зачем-то вышла из комнаты на одну минутку. И сразу же, как будто этого он и ждал все время, Воронов воспользовался ее отсутствием: быстро приблизился ко мне и, не сказав ни слова, поцеловал.

Я его, разумеется, не тронула и пальцем (Другому на его месте обязательно дала бы пощечину), но спросила очень сердито:

— Что это значит?

— Это значит, — мигом сориентировавшись в обстановке, торопясь исчерпать инцидент, пока Таня не вернулась, но явно не признав за собой никакой вины, как говорится, глазом не моргнув, ответил:

— Это значит, что ты хороший человек…

— А… — протянула я угрожающе — примирительно. — Тогда ладно. Смотрите, мол, у меня, не балуйтесь впредь подобным образом, а то ведь я не посмотрю и не посчитаюсь с тем, что вы мой учитель и необыкновенный человек, поступлю самым банальным образом…

Его невинному объяснению такого, довольно дерзкого поступка я, разумеется, не поверила. Но в данном случае не столь важно было выяснить причину. Важно было пресечь подобные поползновения. Судя по тому, как быстро он ретировался, на этот счет я могла быть спокойной: больше он уже не рискнет прикоснуться ко мне вот так, экспромтом.

Но нужно быть до конца откровенной. Сердилась я на своего учителя за его мальчишескую выходку недолго, всего одну минутку. В следующую уже была довольна случившимся. Мне было приятно, конечно, что Николай Павлович, такой чудесный человек, вдруг воспылал ко мне, взбалмошной девчонке, особой симпатией, которую, рискуя семейным покоем, он осмелился проявить. Быть желанной для кого-то из мужчин, холостых ли, женатых ли, какая разница, — в этом нет ничего для нас, женщин, оскорбительного. Все же остальное зависит только от нас самих. За свою уже довольно длинную жизнь успела я убедится в этом. А тогда эта мысль впервые пришла мне в голову.

Со свойственной мне решительностью я дала своему другу понять, что ничего предосудительного по отношению к себе не допущу, и он, нужно отдать ему должное, не стал упираться на своем, не стал проявлять настойчивости, за что я ему бесконечно благодарна, ведь иначе пришлось бы с ним поссориться. А куда я без него, без его дружбы, без литобъединения?..

Меня покоряла его корректность, тактичность, терпимость — все то, чего мне самой недоставало. Проникнувшись безграничным доверием к нему, я стала еще откровеннее с ним. Рассказывала не только о своих школьных, но и сердечных делах, как старшему брату. О Женьке, правда, и обо всем, что было с ним связано, из осторожности, наверное, умолчала, но всех остальных своих поклонников описывала, расписывала. Кое-кого из них даже приводила во Дворец, чтобы показать Николаю Павловичу и спросить, как с ними поступать, когда они предлагали мне руку и сердце.

Смотрел — смотрел Воронов на моих обожателей, слушал — слушал мои россказни о них, да как взмолится однажды:

— И почему бы тебе, роза с шипами, меня не полюбить?!

Помню, были мы с ним тогда не одни. Или в трамвае ехали, или по улице шли после занятий, отстав от других. Я ему ничего не ответила, только отошла от него и заговорила с кем-то из товарищей, но вот что удивительно: на сей раз я нисколько не рассердилась на него, хотя до меня и дошел обидный смысл его слов. Как я должна была его понять? Как честный человек он не хотел подавать мне напрасной надежды, зато предлагал… Не обиделась я на него за это предложение лишь потому, что дошла наконец до меня его мольба. Мне стало жаль его. При первой же возможности я сделала таки ему маленькую уступку, позволив себе небольшую слабость.