Изъято при обыске - [54]

Со звонком отправилась я в другой класс. Мой гость — за мной. И все то же самое повторилось. Только я на этот раз уже не выдержала. Бросила класс и убежала домой. Вот уж начальство мое торжествовало! Было у меня потом из-за этого инцидента довольно неприятностей… Можно себе представить, какую бы жизнь устроил мне этот настойчивый поклонник, если бы я вдруг поддалась чувству жалости, которое он мне внушал, и приняла его предложение…

Протрезвившись, он сам, безусловно, понял, что дал маху, переборщил, что после этой дурацкой выходки шансов у него не осталось ни одного, и наконец оставил меня в покое.

Через несколько лет мы с ним встретились еще раз, когда его уже уволили из армии за пьянку. Совершенно случайно оказались мы в одной компании, на чьих-то именинах. Я пришла одна. Он с женой. Увидев меня, сразу же забыл про жену. Подсел ко мне и стал всем собравшимся за столом демонстрировать, каим он может быть галантным кавалером. Заметив, что супруга его косится на меня, я поспешила уйти. Он догнал меня на улице. Всю дорогу до моего дома рассказывал мне, как служил, в основном о ночных полетах. Какой это кошмар — ночные полеты… Я поняла его так: этих самых ночных полетов он панически боялся, из-за чего и пил. Таким бравым он был лишь с виду. Ему, наверное, не следовало идти по стопам старшего брата, становиться пилотом. Но я восхищалась, пока мы учились в школе, Николаем, морским летчиком, в черной форме, с кортиком на боку, писала ему письма, ставила его Алексею в пример…

Позднее мой первый друг окончил институт, стал инженером, но не перестал пить. Где он теперь? Говорят, что спился и пропал. Говорят также, что в этом есть доля и моей вины. Не знаю, что и сказать на это.

Воспользовавшись приглашением Воронова, я стала посещать занятия литературного объединения города, которым он руководил.

Никогда в моей жизни, ни до ни после этого, ничего не было более интересного, чем эти занятия. Учиться к Воронову ходили люди разных возрастов, и мужчины, и женщины, и молодежь. Они приносили свои рассказы, стихи, повести, кто-то даже писал роман. Мы читали все это вслух, потом обсуждали, спорили, горячились — уже одно это было восхитительно. Но когда, терпеливо нас выслушав, начинал высказываться Николай Павлович…

Неказистый внешне, был он прекрасен, когда говорил — содержательно, убедительно, ярко, вдохновенно, без всяких шпаргалок, экспромтом. Не каждый писатель, даже большой мастер письменной речи, может так, в совершенстве, владеть речью устной. С тем, что он утверждал, невозможно было не соглашаться. Его доброта, честность, смелость, сочувствие простому человеку, издерганному повседневными заботами, неустроенностью в быту, изнуренному непосильным трудом, преследуемому несправедливостью, тиранией начальства по месту службы, увлекали нас, молодых, вызывали на откровенность. Мы охотно рассказывали ему о себе, о своих делах, неприятностях. Наши сетования на жизнь, принимая на себя чужую боль, он так вдумчиво, внимательно выслушивал, время от времени жалостливо, со сдержанным вздохом откликаясь: да, да… Это, мол, верно, так бывает, я такое тоже видел. И приходил на помощь каждому из нас, кто в этом нуждался.

И всего-то он старше меня на 7 лет. Но в молодости разница эта кажется огромной. И неспроста. Когда началась война, я пошла в первый класс. А он, окончив ремесленное училище, начал работать на коксохиме ММК. Отца у него уже тогда не было. Жили вдвоем с матерью, терпели нужду. Нелегко жилось нам, Немовым, когда отец был единственным в семье кормильцем. Но мои трудности не шли в сравнение с теми, что выпали на его долю, когда он был еще подростком.

Он был там, где мой отец, где в дыму, в чаду, в огне сгорают люди, а я как бы за их спиной, у них под крылышком. Но эти испытания, хотя и подорвали его здоровье (как и мой отец, с юности страдает он какой-то сердечной болезнью), в то же время пошли ему на пользу: закалили и просветили. До срока вступив в мир взрослых, он рано узнал жизнь и в себе разобрался гораздо раньше, чем я. Окончив среднюю школу, я долго металась в выборе профессии, в том, что хочу писать, никому не признавалась (боялась: засмеют). Он же, окончив ШРМ, затем проучившись всего год в пединституте, бросил его, поехал в Москву и поступил в литинститут. У него хватило на это характера, смелости и таланта. И вот, в 27 лет, он уже сам писатель и других этому делу учит. А я? Когда стану писателем? И добьюсь ли этого когда-нибудь? Через год, окончив институт, я должна буду идти работать в школу. Это отвлечет меня, наверное, от творчества. Ведь трудиться надо будет не как-нибудь, а как следует…

Сколько он знал! Как старался передать нам, своим питомцам, эти познания, ничуть не опасаясь вырастить в ком-либо из нас себе конкурента. Многих писателей я встречала позднее на своем жизненном пути, но такого бескорыстного, открытого человека среди них не видела никогда. Словом, это был идеал для меня и для других, кто у него учился. Правда, не для всех, как потом выяснилось. Кто-то завидовал ему, тайком ненавидел и несколько лет спустя причинил много зла.