Изобретение оружия - [7]

— А я — нет. Я хочу… Слушай, у кого мы были?.. Как его?.. Вадик или Владик? Весной были… что-то мы сдавали тогда, диамат? Когда смеялись, когда вы пошли к таксистам, а я причесывалась в ванной и ничего там не СЛЫШУ, ничего не разберу, что кричат: «Четыре рубля! Четыре рубля!» — думаю, может, вам не хватает, — полезла в сумку, а под дверь что-то мохнатое лезет — я как заору, ну ты помнишь, какая там квартира: все что хочешь может быть, а эта — балда — сунула мне под дверь тапок эскимосский. «Я, — говорит, — не знала, что ты там делаешь, а мне надо домой, — откуда я помню, что она мне должна, — извини, говорит, что мелочью». Помнишь? Помнишь, какой у них плов был?

— Ага, и огурчик маринованный… Вот! Вот что я нашла.

— У меня тоже такая есть. Посмотри, что там на шее: комар укусил или что? Во-во, повыше. Надо чем-нибудь по мазать.

Гаврилыч держал тросик своего аппарата, — интересно, что у него получится при таком освещении? Вообще-то — красиво: Лариса Аркадьевна зашла босиком в воду, потрогала ее — черный силуэт, и мы, наверно, и девчонки на корточках, а там — блестит.

— Но, смею заметить, — говорил он Папаше, — отнюдь, отнюдь: только потому, что хочу воспользоваться льготами, которые мне положены как участнику. Я всю жизнь прожил на общих основаниях, а теперь буду… Что ты смеешься? Да, на общих основаниях, да, нечем гордиться. Я знаю, что мы все проиграли, но и вы пока ничего не выиграли. Посмотрим.

Я не слышал, что ему говорил Папаша, — он продолжал глядеть над собой. Облака улетели, там теперь сияла широкая белая полоса, я сначала подумал, что это кусок инверсии, но она была значительно выше.

— Как они мне надоели, я не хочу с ними никуда ехать, и Гаврилыч — зануда, — сказала Анна. Она забралась ко мне под куртку, — она вечно зябнет.

Гаврилыч щелкнул затвором. Может, у него какая-нибудь специальная пленка для темноты?

— Ну и что, — продолжал он, — мне в свое время очень нравилось. А как же! Выходишь, бывало, из мягкого купе в коридор размяться,—дамы оглядываются: «Шу, шу, шу-шу, шу, шу. Знаменитый адвокат… Тот самый…» А у меня костюм — вот такие лацканы, сорочка — ты представляешь, – манжеты, держу руку — так (я курил папиросы), ногти. Ни на кого не смотрю, открываю окно — ночь кромешная, а там паровоз: бы-бы-бы-бы! Сажа? Не было никакой сажи. — Он снова поймал тросик и уставился в аппарат. — Отойди, пожалуйста. Что ты, как… Ах, это… — Гаврилыч посмотрел вверх. — Это — серебристые облака, покажи им. — Он перенес штатив поближе к девчонкам.

— У нас в магазине стоит «Алазанская долина».

— Позвони Маше.

— Позвоню, она обещала мне зубного, я уже целый год не была.

— Да брось ты, пойди к Вике или к Елене Борисовне. Только я не помню, когда она: по четным в утро или по нечетным?

— Где? Ой, я не вижу, где? Ты видишь?

— Погоди, по нечетным она в вечер, точно! А что там? Какие? Серьезно?

Все смотрели на огромное белое перо, которое закрывало полнеба. Даже Анна высунула нос. И все радовались — вот оно, это то, чего мы, наверное, ждали, и теперь мы можем спокойно уйти, уехать, потому что тут нам уже нечего делать.

— Смотрите, что это!—сказал Гаврилыч.

Прямо на нас из-за сосен вылетели утки — три пары, довольно низко — их всегда узнаешь: они часто-часто машут крыльями. Мы уже слышали их — они переговаривались. Что-то щелкнуло. Я увидел, что Папаша поднимает ружье. Когда он успел его достать из машины? Левая пара резко отвернула к дюне, а эти, наверное молодые, тянули шеи прямо на нас, — вот по ним он и ударил. Первый дал осечку, а второй бахнул прямо над нами — девчонки завизжали. Я не видел за вспышкой, попал он или нет, и в воздухе не увидел — они сразу кто куда.

— Есть?

Папаша показал в море. Возле Ларисы Аркадьевны что-то плескало.

— Держи ее, а то уплывет!

Она нагнулась и достала из воды дергающуюся утку. Мы с Гаврилычем поздравляли стрелка, когда услышали, что там что-то происходит: какая-то возня, крики.

— Отдай! — кричала Анна. — Отдай мне, отдай! Отдай, сволочь! — Она что-то вырывала у Ларисы Аркадьевны.

Папаша побежал, но опоздал: Анна толкнула, и Лариса Аркадьевна села прямо в воду, Анна стала бить ее уткой. Папаша поймал ее за руку, повел к машине, а она кричала сквозь слезы:

— Ненавижу, убью, ненавижу!

Девочки помогли Ларисе Аркадьевне. Она им что-то говорила, показывала юбку, стала искать свои туфли, которые бросила где-то в песке, когда пошла трогать водичку, — как знала, что придется искупаться. Папаша посадил Анну в машину к Гаврилычу. Тот неожиданно засуетился:

— Девочки!—позвал он. — Девочки, по местам!

Папаша осматривался, не забыли ли чего: шаль, шарф, какая-то корзина, ружье, — я все подобрал, сложил к нам.

— Держи! — он бросил мне ключи, а когда все они набились к Гаврилычу, крикнул: — Отвезешь Ларису Аркадьевну.

Где она была, я не видел. Зажглись малиновые габариты, они поехали. Поехали.

— Я? А чего это — я? Эй, эй!

Но они и не оглянулись. Я видел за стеклом их затылки.

Она теперь смеется: «Никогда не предполагала, что кто-нибудь станет так огорчаться, оставшись со мной вдвоем».

Так оно и было. Когда я услышал, что они свернули к Таллиннскому шоссе, то от досады никак не мог завести машину. «Ну же, ну же, ну! Вот — скотина!» — даже забыл открыть ей. Спереди у меня было навалено барахло, а сзади ручку заедает, но она как-то сумела сама, влезла на заднее сиденье и уже устраивалась там с мокрой юбкой — во все стороны сыпался песок, а я все крутил стартер и дергал заслонку. Потом чуть не застряли. Поехали. Хорошо, что дорога была пустая, а то мы выскочили на асфальт, как черт из банки, задом, без света, безо всего, и погнали к «Маяку», к почте, — я не знал, куда ее везти, и, когда она тронула меня: «Здесь — направо, пожалуйста», — послушно включил мигалку. Потом она сказала: «Теперь — налево», — и мы приехали.