Изобретение оружия - [5]

А может быть, мы боялись, что нас там застукают? Почему мы бежали? Куда?

«При чем тут „боялись», — как-то сказал Папаша, — и не потому, что было бы противно вляпаться в камышах в какие-нибудь клочья, и не смерть, потому что мы не могли еще знать, что это такое, — она была для нас как отсутствие, не больше, исчез придурочный перевозчик — подумаешь, исчезла мать Анны — мы ее больше никогда не увидим, они теперь там, за чертой, — это не страшно. Мариванна — вот кто заставил нас драпать по грязи, по мокрым кустам, орать и захлебываться, она показалась нам там у реки на мгновение, в своем истинном облике, — нас поразило ее знание. И мы, хотя не поняли еще, кто она, почему ей это дано, зачем, бежали к ней».

А Мариванна стояла у своего любимого столбика крыльца, как всегда с папиросой, держала в руке спички и разговаривала с кем-то в окне, поглядывая туда вполглаза, как чайка, которой мешают выйти походить ножками. Она, оказывается, думала о нас; кем мы, в конце концов, вырастем, если вырастем, конечно, потому что болтаемся вместо ужина под дождем, как бездомные собаки?

«Знаешь, Варя, им не следует давать на ночь арбуза, еще описаются», — говорит она. Тут мы просто попадали со смеху. Мы никогда так не смеялись — зашлись, не могли остановиться. Нам сказали, что действительно не дадут арбуза, если мы не прекратим идиотничать. Кончилось тем, что дали валерьянки. Еле успокоились. Вот как эти девчонки.

Гаврилыч сказал, что им так понравился анекдот про колготки.

Появились форели, соус. Гаврилыч распорядился, и все это подали под присмотром толстой директриссы. К нам на стол ревниво поглядывали всякие тетки, которым подали карпов, — девчонки его хрюкали от удовольствия. Но мы-то знали Гаврилыча. Он это всегда любил, так же, как любил менять рубашки и галстуки «Тревира» по три раза в день, как свой «роллейфлекс», в который поминутно сверху заглядывал.

Говорили, что у него были выставки в Москве, в Праге и еще где-то, видели толстый журнал. Там, Папаша читал, написано, что на фотографиях Гаврилыча вовсе не то, что нам видится. Скажем, вот что это? — там далеко бежит собака; а на этой? — вода; здесь чего? — неизвестно, люди сидят, может, в карты играют. И все. «Только это не так. Там написано, — сказал Папаша, — что это весь мир, в смысле, целый, а не какая ни одна собака. Потому, наверно, мамки смеются: „Гаврилыч, да ну вас! Разве это я? Дайте сюда — не надо никому показывать». В общем, как Ситто и Корытто, которых мы понимали постольку, поскольку они хотели нам всучить рыбу, а если бы мы собрались расспрашивать их про ту линию, мол, что там такое? какая она? — так никто бы ничего не понял».

Говорили про женский монастырь, который где-то тут недалеко, но который никто никогда не видел: «Ах, как было бы здорово».

Сильно воняло кухней. У буфета открытое окно надувало тюль. Гаврилыч сказал, что обед следует заканчивать кофе. Это значит, надо ехать на дачу, потому что тут кофе — некофе, – бурда из ведра. Мы набились в машину. Сзади было полно бутылок от пепси. Я помог Ларисе Аркадьевне устроиться — выставил на поребрик всю эту кучу, чтоб не катались под ногами.

По дороге Анна сказала: «Тебе тоже хочется с ней спать?» Спать! Спать, гулять, слышать, дышать, видеть, ненавидеть. Догонять. Гаврилыч сдал назад, за угол, потом прямо. Поехали.

Мы закачались на ухабах, — тут рядом водокачка, все время копают, не разгонишься. А куда нам спешить, когда на море не пускают? Мне нравится запах двадцать первой «Волги», и еще – как она идет по грунтовке. Мы учились водить ее на таком вот песке: тогда на этих улицах асфальта не было, и часто катались. Нас можно было найти по следам, но кому это было нужно тогда. И потом: мы же крали свою машину.

Гаврилыч что-то смешное рассказывал: «…И вы можете представить, что было со старухой, которая своими руками уже построила один знаменитый канал». Он спросил, обернувшись: «Кузьма, зачем ты показывал кулак Сталину?» Все смеялись. Мы проезжали светлый парк; когда-то там действительно белели гипсовые статуи, меня там укусила гадюка. Я помню, что мы растерялись, но никто не испугался. Анна заревела только когда Карлуша стал отсасывать из ранки. Собралась жуткая толпа. Он увез меня к врачу в ближайший санаторий, и, пока мне там что-то делали с ногой, эти тут, говорят, не знали, что делать с девчонкой, которая пинает дохлую змею. «Не плачь, девочка, — суетились они, — как тебя зовут? Ты, девочка, потерялась? Где, девочка, твои родители?» А Анна им отвечала: «Не скажу!» Какой-то дурак закинул гадючьи остатки на кедр. Папаша сказал: «Хана, теперь тут все пропитано ядом».

Приехали. Мне пришлось переставлять нашу тачку, чтобы «Волга» могла заехать. Мы долго сидели на веранде. Кофе пили, Гаврилыч вытащил какой-то ликер «для девушек». Анна велела нам зарядить сифон. В коробке оказался стеклянный шар в стальной оплетке. Папаша сказал: «Ага, теперь понятно, куда они все подевались». Гаврилыч ее похвалил: «Молодец. Я и сам подумывал завести в доме огнетушитель». — «А газированный бензин горит?» — «А вы что, не пробовали?» Не пробовали. Наверно, потому что тогда не было автосифонов, тогда они еще были свободными и таились в волнах.