Изобретение науки. Новая история научной революции - [29]

. Как выразился Монтень в 1580 г., «верования, суждения и мнения людей… имеют собственные циклы, сезоны, рождения и смерти, в точности как капуста»{153}. Он позволял себе цитировать наивысшие авторитеты: «Аристотель говорит, что все мнения людей существовали в прошлом и будут существовать в будущем бесчисленное количество раз; Платон говорит, что они обновятся и вернутся через 36 000 лет» (волнующая мысль, поскольку согласно библейской хронологии мир был создан всего шесть тысяч лет назад; немногим лучше возраст, приводимый Цицероном, 12 954 года). Джулио Чезаре Ванини писал (в 1616 г.; два года спустя его казнили, обвинив в атеизме): «И снова Ахилл отправится в Трою, возродятся обряды и религии, человеческая история повторится. Сегодня не существует ничего такого, чего не существовало в древности; что было, то и будет». В масштабе истории предполагалось, что для каждого общества характерен бесконечный цикл конституционных форм (anacyclosis), от демократии до тирании и обратно, и отсюда недалеко до предположения, что культуры повторяются вместе с формой правления{154}.

Последователи Платона отрицали возможность по-настоящему нового знания, поскольку Платон считал, что душе уже известна истина, и то, что кажется новым, на самом деле представляет собой воспоминания (anamnesis). В диалоге «Менон» Сократ убеждал мальчика-раба, что тот уже знает, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух других сторон треугольника. Совершенно очевидно, что открытие иногда включает признание значимости чего-то уже известного. Когда Архимед воскликнул «Эврика!» и голым побежал по улицам Сиракуз, мы говорим, что он открыл так называемый закон Архимеда. Но можно утверждать, что Архимед осознал последствия того, что ему уже было известно: погружаясь в ванну, он вытесняет воду. Осознание и воспоминание предполагают, что настоящий и будущий опыт похож на прошлый; открытие предполагает, что мы можем испытывать нечто, неведомое прежде. Концепция открытия неразрывно связана с такими понятиями, как исследование, прогресс, оригинальность, аутентичность и новизна. Это характерный продукт Позднего Возрождения.

Платоновские доктрины повторения и воспоминания тем не менее не составляли реальной проблемы; обе они были поддержаны Проклом, который, подобно всем грекам, рассуждал в терминах открытия. Настоящим препятствием, помимо безоговорочной веры в Аристотеля, была еще более безоговорочная вера в Библию. Если греки и римляне были убеждены, что человек начинал с уровня животных, а затем постепенно приобретал умения и навыки, необходимые для цивилизации, то Библия утверждала, что Адам уже знал названия всех вещей, Каин и Авель занимались земледелием и скотоводством, сыновья Каина изобрели металлургию и музыку, Ной построил ковчег и стал делать вино, а его ближайшие потомки принялись за строительство Вавилонской башни. Предположения, что для возникновения разнообразных навыков, которых требует цивилизация, необходимо продолжительное время или что Авраам, Моисей и Соломон не имели представления о некоторых видах знания, – все это считалось просто неприемлемым. Греки, как указывали первые Отцы Церкви, признавали себя наследниками египтян, и нетрудно увидеть, что египтяне получили свои знания от евреев. «Так что перестаньте подражание называть изобретением», – гневно восклицал Тациан (ок. 120–180), решительно отвергая утверждения, что египтяне и греки открывали что-либо, неизвестное евреям{155}.

Христианство не только навязывало искаженную хронологию; богослужение было организовано вокруг бесконечного цикла, ежегодного воспроизведения жизни Христа. «Каждый год церковь радуется, поскольку в Вифлееме снова родился Христос; когда зима подходит к концу, он въезжает в Иерусалим, где его предают и распинают; по окончании длинного Великого поста пасхальным утром он воскресает из мертвых». В то же время таинство мессы утверждает «неизменную современность Страстей Господних» и празднует «слияние настоящего времени с прошлым»{156}.

Концепция открытия не могла укорениться в культуре, настолько поглощенной библейской хронологией и литургическим повторением, с одной стороны, и светскими идеями возрождения, повторения и перетолковывания – с другой. В 1620 г. Фрэнсис Бэкон жаловался, что мир заколдован, – настолько необъяснимым ему казалось преклонение перед Античностью. В 1646 г. Томас Браун возмущался широко распространенным допущением, что чем дальше в прошлое, тем ближе к истине. (Он явно намекал на мнение Бэкона, утверждавшего обратное – что veritas filia temporis, «истина – дитя времени»){157}. Показательным для этой направленности ортодоксальной культуры в прошлое можно считать название одной из самых известных книг, в которой описываются новые открытия Колумба и Веспуччи: «Paesi nuovamenti retrovati» (Виченца, 1507; «Земли, заново открытые недавно»). Год спустя в немецком переводе название превратилось в «Newe unbekanthe Landte» («Новые неизвестные земли»){158}. Эта поправка знаменует первую, локальную победу науки.

Для нас естественно считать, что и до 1492 г. было много «нового». Но то, что выглядит новым для нас, современникам обычно не казалось новым (или, по меньшей мере, неоспоримо новым). Ярким примером могут служит революционные достижения в искусстве, которые можно было наблюдать во Флоренции в начале XV в. Леонт Баттиста Альберти, в 1434 г. вернувшийся в город после многолетнего изгнания (по свидетельству самого Альберти и его земляков-флорентинцев, он родился в изгнании, в 1404 г., и бо́льшую часть взрослой жизни провел в Болонье и Риме), был потрясен увиденным. Над городом возвышался новый собор, сооружение «настолько обширное, что оно осеняет собою все тосканские народы», а работы блестящих художников – самого Брунеллески, Донателло, Мазаччо, Гиберти, Луки делла Робиа – превосходили все, что было создано прежде. «Я часто дивился, да и сокрушался, видя, как столь отменные и божественные искусства и науки, которые… изобиловали у доблестнейших древних наших предков, ныне пришли в такой упадок и как бы вовсе утрачены»