Изобретение науки. Новая история научной революции - [31]

, «дальше предела»; впоследствии этот девиз взял себе Бэкон. (Удовлетворительного перевода фразы plus ultra не существует, поскольку это грамматически неправильная латынь){169}. Уже в 1555 г. Жуан ди Барруш заявил, что столбы Геркулеса, «которые он, если можно так выразиться, ставил у каждого порога… были стерты из памяти людей, погружены в молчание и забвение»{170}. Один из оппонентов Галилея, Лудовико делле Коломбе, в 1610–1611 гг. жаловался, что Галилей ведет себя как человек, который поднял парус и, закричав: «Plus ultra!» – вышел за Геркулесовы столбы в океан, тогда как ему, конечно, следовало признать, что авторитетное мнение Аристотеля является той точкой, где должно заканчиваться исследование{171}. Бедный Лудовико – похоже, он даже не понял, что открытие Америки сделало нелепым утверждение, что не следует стремиться к неизведанному. Тем не менее в июне 1633 г., во время суда над Галилеем, его друг Бенедетто Кастелли писал ему, что католическая церковь, похоже, собирается воздвигнуть новые столбы Геркулеса с надписью non plus ultra{172}.

Но для того чтобы новизна – за пределами географии и картографии – стала пользоваться уважением, потребовалось больше ста лет, причем только у математиков и анатомов, а не философов и богословов. В 1553 г. Джованни Баттиста Бенедетти опубликовал трактат «Решение всех задач Евклида» (Resolutio omnium Euclidis problematum), на титульном листе которого было смело заявлено, что это «открытие» (per Joannem Baptistam de Benedictis Inventa); он последовал примеру Тартальи, который утверждал, что изобрел «Новую науку» (1537). Но Тарталья и Бенедетти были известны своей склонностью к хвастовству. Показательным в отношении новой культуры открытий является трактат Роберта Нормана «Новое притяжение» (The Newe Attractive), опубликованный в 1581 г. Прямо на титульном листе Норман объявлял, что он открыл «новое… тайное и неуловимое свойство», отклонение иглы компаса. Он не знал ни греческого, ни латыни (в отличие от нидерландского), но достаточно хорошо разбирался в открытиях, чтобы сравнивать себя с Архимедом и Пифагором, как их описывал Витрувий. Норман включал себя в число тех, кто «испытывает необыкновенное наслаждение от собственных изобретений и открытий»{173}. Титульный лист трактата «Космография» (Cosmographia) Франческо Бароцци, переведенного на итальянский в 1607 г., сообщал, что книга содержит новые открытия (alcune cose di nuovo dall’autore ritrovate); на титульном листе оригинального издания 1585 г. этой фразы не было. В 1608 г. уже можно было сетовать, что «ныне открытие новых вещей буквально обожествляется». Важным условием этого, разумеется, был тот факт, что первооткрыватели, подобно Тарталье, Бенедетти, Норману и Бароцци, уже не делали тайны из своих открытий{174}.

Двадцать лет спустя ученик Галилея, недавно назначенный на должность профессора математики в Пизе, жаловался, что «из всех миллионов вещей, которые можно открыть [cose trovabili], я не открыл ни одной», вследствие чего он испытывал «бесконечные страдания»{175}. Во все времена жили нетерпеливые молодые люди, которые беспокоились, что проживут жизнь не так, как им хотелось бы, но Никколо Аджунти, вероятно, был первым, переживавшим, что не сделает великого открытия. Среди знакомых Галилея важным считалось только одно – открытие.

Знания, полученные в результате путешествий с целью открытия новых земель, были примечательны не только своей неоспоримой новизной, но также публичностью. География менялась, но не философами, которые преподавали в университетах, не учеными мужами, корпящими над книгами, и не математиками, пишущими новые теоремы на своих досках; новое знание не было получено логическими рассуждениями из общепризнанных истин (как рекомендовал Аристотель) или найдено на страницах древних манускриптов. Его привезли полуграмотные моряки, обученные лишь в любую погоду нести вахту на палубе. «Сегодня простые моряки, – писал Жак Картье в 1545 г., – научились возражать философам посредством истинного опыта»{176}. Роберт Норман называл себя «неученым механиком». Таким образом, новые знания отражали победу опыта над теорией и ученостью, и именно за это их и восхваляли. «Невежественный Колумб, – писал Марен Мерсенн в 1625 г., – открыл Новый Свет, тогда как Лактанций, ученый богослов, и Ксенофан, мудрый философ, отрицали его существование»{177}. Как сформулировал Джозеф Гленвилл в 1661 г., «мы верим вращению иглы [то есть что компас указывает на север] без свидетельства из былых времен. И мы не ограничиваем себя единственно поведением звезд и страхом быть мудрее отцов. Слушайся мы авторитетов, четвертая часть Земли [Америка] оставалась бы нам неизвестной, а столбы Геркулеса до сих пор были бы Non ultra: пророчество Сенеки [что можно плыть на запад, чтобы добраться до Индии] осталось бы неисполненным, а половина нашего шара была бы пустой полусферой»{178}.

Важна здесь – вопреки утверждению Дидро – не сама идея, что опыт является наилучшим способом приобретения знания. Поговорка «experientia magistra rerum», «опыт – великий учитель», была известна и в Средние века: по книгам невозможно научиться верховой езде или стрельбе из лука