Изобретение науки. Новая история научной революции - [28]
Но дело в том, что португальцы в поисках морского пути к источнику пряностей вдоль побережья Африки в 1474–1475 гг. достигли экватора, а в 1488 г. – мыса Доброй Надежды. В 1505 г. уже существовали карты, на которых были отмечены новые открытия. Год спустя Ян Глоговчик, профессор Ягеллонского университета в Кракове, указал (в математической, а не философской работе), что обитаемый и цветущий остров Тапробана (Шри-Ланка) расположен у самого экватора{142}. Опыт перестал быть чем-то неизменным, совпадающим с тем, что было известно Аристотелю, но Акиллини был профессионально не готов к таким переменам, хотя также преподавал анатомию, самую эмпирическую из университетских дисциплин.
К 1505 г. взаимоотношения между опытом и философией уже нуждались в пересмотре, но Акиллини был не способен осознать проблему{143}. В отличие от него кардинал Гаспаро Контарини в своей книге об элементах, опубликованной посмертно в 1548 г., объяснял, что Аристотель, Авиценна и Аверроэс отрицали обитаемость экваториальной зоны: «Этот вопрос, который много лет обсуждался величайшими философами, в наше время был разрешен опытом. Новые морские путешествия испанцев и особенно португальцев показали, что земли ниже линии равноденствия и между тропиками обитаемы и что в них живут многочисленные народы…»{144}
Для Контарини опыт был новой разновидностью авторитета. Он умер в 1542 г., за год до публикации «О вращении небесных сфер» Коперника и «О строении человеческого тела» (De humani corporis fabrica) Везалия. Тогда еще не было очевидно, что, после того как опыт признан наивысшим авторитетом, неизбежно должна появиться новая философия, которая разрушит храм привычного знания, – это лишь вопрос времени. Это стало очевидно к 1572 г.
До открытий Колумба главной целью интеллектуалов эпохи Возрождения было восстановление утерянной культуры прошлого, а не самостоятельное открытие нового знания. Пока Колумб не продемонстрировал, что классическая география абсолютно ошибочна, считалось, что утверждения древних нельзя ставить под сомнение – их можно только интерпретировать{145}. Но и после открытия Америки старые представления не собирались сдавать позиции. В 1514 г. Джованни Манарди выражал недовольство теми, кто продолжал сомневаться, могут ли человеческие существа выдержать экваториальную жару. «Если кто-то предпочитает свидетельство Аристотеля и Аверроэса свидетельству тех людей, кто там был, – возмущался он, – то единственный аргумент для спора с ними – тот, которым воспользовался сам Аристотель, когда отвечал сомневающимся, что огонь горячий, то есть отправиться в плавание, взяв с собой астролябию и абак, и убедиться самому»{146}. Где-то между 1534 и 1549 гг. музыкант и математик Жан Тенье заметил, что Аристотель иногда ошибался; ему возразил представитель папы, предложив привести убедительный пример ошибки Аристотеля. Оппоненты полагали, что Тенье не сможет этого сделать. Ответом стала лекция, развенчивающая теорию Аристотеля о падении тел, самый слабый аспект его физики{147}.
Нам трудно понять, что это оставалось серьезной проблемой и в XVII в.[98] Галилей рассказывает о профессоре, который отказывался признать, что нервы соединяются с мозгом, а не с сердцем, потому что это противоречило утверждению Аристотеля, – и стоял на своем, даже когда ему показывали нервы в препарированном трупе{148}[99]. Широко известен пример философа Кремонини, который, будучи близким другом Галилея, отказывался смотреть в телескоп. Кремонини опубликовал объемный труд о небе, в котором не упоминались открытия Галилея – по той простой причине, что они не имели отношения к реконструкции идей Аристотеля{149}. В 1668 г. Джозеф Гленвилл, известный сторонник новой науки, оказался втянутым в спор с человеком, который отвергал все открытия, сделанные с помощью телескопов и микроскопов, на том основании, что эти инструменты «лживы и вводят в заблуждение. Этот ответ напоминает мне об одной доброй женщине, которая на слова мужа во время спора: «Я это видел – и я не должен верить собственным глазам?» – ответила: «Неужели ты больше веришь своим глазам, чем своей любимой женушке?». Похоже, этот джентльмен думает, что неразумно верить нашим глазам, а не его любимому Аристотелю»{150}. Даже великий анатом XVII в. Уильям Гарвей, открывший систему кровообращения, одобрительно отзывался об Аристотеле как о «великом диктаторе философии», хотя для Уолтера Чарлтона, одного из основателей Королевского общества и противника схоластики, Аристотель было просто «деспотом школ»{151}.
Таким образом, религия, латинская литература и философия Аристотеля были едины: нового знания не существует. Следовательно, то, что выглядело как новое знание, на самом деле забытое старое, а история движется по кругу. В глобальном масштабе вся Вселенная должна (по крайней мере, если отбросить открывшуюся истину и прислушаться к астрологам) повторять себя. «Все, что было в прошлом, будет в будущем», – писал Франческо Гвиччардини в своей книге «Максимы» (осталась в семье после его смерти в 1540 г. и впервые была опубликована в 1857)
