Изобретая все на свете - [67]

— Дорогой, — зовет она, поднимая перемазанные в золе ладони, — твой наряд еще не закончен.

— Блестяще! — У него загораются глаза.

Он много лет так не наслаждался, одеваясь к праздничному вечеру. Муж быстро подходит к жене, и она пальцами, как кисточками, разрисовывает его свежевыбритые щеки золой и пылью.

Мистер и миссис Фон Тукеры знамениты своими приемами, экстравагантными затеями: то пригласят необыкновенную труппу восточных танцоров с саблями, то устроят выставку тропических растений, включающую плотоядные виды. Впрочем опасность последних попала под сомнение, когда на следующее утро растения были найдены погибшими — они пали жертвой холодного Нью-йоркского климата. На одной вечеринке они подсунули драгоценный камень или жемчужину в салфетку каждой гостье. В другой раз заказали слоненка, которого мистер Фон Тукер провел мимо гостей на поводке, вызывая восторженные вздохи, пока маленькое толстокожее на навалило поразительной величины кучу на персидский ковер. Миссис Фон Тукер тут же потребовала освободить малютку, и слоненка отправили в сад, где два кокер-спаниеля мистера Фон Тукера обалдело взглянули на его морщинистые ножки, гавкнули раз-другой и снова задремали.

На сей раз Фон Тукеры изобрели тему вечера, которая вряд ли кому приходила в голову. Сегодня они дают Бал Нищеты. Всех гостей в приглашениях просили явиться в одежде городских бродяг, милых бедняков, которых можно обнаружить живущими под лестницами или промышляющими себе постный ужин из голов и плавников, найденных в мусорном бачке рыботорговца. Приглашены Вандербильты и Асторы, а также Морганы и Рокфеллеры. Фарфор и хрусталь заменили на оловянные кружки и тарелки, позаимствованные в самом низкопробном городском салуне. Стулья из столовой отправили на чердак.

Идея вскружила голову миссис Фон Тукер. Она неделю готовилась, чтобы на один вечер стать нищей. Ее роскошный особняк на Пятой авеню полон напускной бедности, которая восхищает обоих хозяев. Одну ночь они будут счастливы и беззаботны, как беспризорные мальчишки, которых Фон Тукеры пару раз видели в окно своей кареты.

Я вытаскиваю бумажник из внутреннего нагрудного кармана.

— Боюсь, что мне придется выйти здесь, — говорю я вознице.

На всю поездку денег у меня не хватит, так что часть пути я пройду пешком. Не беда, мне не привыкать.

Я приглашен на очередной прием в доме Фон Тукеров, и, хотя обычно я, когда речь идет о таких событиях, стараюсь сохранить трезвую голову, сегодня я слегка волнуюсь. Дождь приглашений после моего возвращения из Колорадо, когда в газетах появились заголовки насчет Марса, превратился в редкие капли. Раньше, еще в отеле, я увлекся мыслью — вот какой: что может быть более «духовным», чем материя? И впервые за много лет я задал себе вопрос по-сербски, а не по-английски. И вот теперь, поднимая ногу, чтобы сделать последние три шага к дверям Фон Тукеров, я осознаю, почему перешел на сербский. Дух, как и язык, подвижен и переменчив. Оба создают колебания невидимого воздуха — нечто из ничего. Оба полагают себя стоящими над материальным миром. Однако оба сплошь и рядом терпят поражение перед лицом материи. Где, к примеру, были дух и язык, когда стрелки перед поездом, отправившемся в 9:27 из Филадельфии, по ошибке перевели на тот же путь, по которому шел поезд, отправленный в 10:15 из Нью-Йорка? В газетах был снимок. Искореженные тела обоих поездов оставили мало место словам и духу. Слова, даже гордые сербские слова, тяжелы и неповоротливы, просто мусор перед столь доказательным проявлением прочности материи. Жизнь заканчивается материей, а не словами, не броскими заголовками о переговорах с Марсом. Я как раз анализирую эту мысль, когда двойные парадные двери Фон Тукеров распахиваются передо мной. Мой первый порыв — повернуться и сбежать, но, боюсь, уже поздно.

Внутри, в прихожей, темно. Горят только свечи. Два ряда длинных столов вдоль стен уставлены, как видно, подарками, приготовленными для гостей к разъезду. Сколько я могу разглядеть, подарки представляют собой пару кусков угля, завернутых в папиросную бумагу. Любопытно.

— Сюда, сэр. — Слуга проводит меня через зал прихожей, распахивает стеклянные двери, и вечеринка оживает передо мной. Комната, битком набитая высшим обществом Нью-Йорка, темна, и я гадаю, почему бы хозяевам не включить настенные электрические светильники. В мерцании свечей я начинаю различать гостей. Все одеты в лохмотья. Я в ужасе вспоминаю текст приглашения. «Бал Нищеты» — было сказано в нем. Я решил, что это какое-то благотворительное мероприятие. Тогда я не понял. Теперь понимаю.

Одна женщина — в грязной юбке и блузке — проходит мимо со своей дочерью — дебютанткой балов, одетой в костюм цветочницы и с маленьким деревянным ящичком, повешенным на шею. Она предлагает собравшимся маргаритки и увядшие чайные розы. Дальше три члена сената штата в помятых соломенных канотье и в рабочих брюках из саржи, заканчивающихся на лодыжках бахромой лохмотьев.

Я пробираюсь сквозь толпу. Богатейшие члены нью-йоркского общества болтают и пьют пиво из оловянных кружек. Они одеты в свои худшие костюмы, хотя, судя по свежести материй, многие из этих нарядов были куплены специально к этому случаю и искусно изуродованы заплатами и пятнами грязи.