«Изобретая традиции»: метаморфозы фольклорных сюжетов и образов в славянской фэнтези - [4]

Впрочем, довольно быстро тон повествования меняется: князь Владимир сообщает Илье, что к Киеву движется войско печенегов, которых ведет Калин-царь, и Илья отправляется созывать богатырей на защиту города. Обиженные на князя, богатыри сначала отказываются, но все же «в урочный час встают за землю Русскую» вместе с киевским ополчением, княжеской дружиной — и отрядом варяжского гостя Сигурда. В сражении под стенами Киева многие богатыри погибают, но сам Илья остается жив и срубает голову Калину, после чего печенеги обращаются в бегство.

В романе Кошкина практически нет магии, неизменного атрибута фэнтези-текстов (разве что «богатырский скок» Бурко через стены и через Днепр), как нет и сверхъестественных существ, помимо Бурко (лишь изредка упоминается о давней победе Добрыни над Змеем Горынычем). Это прежде всего художественная реконструкция «былинной» Руси, тщательно воспроизводящая героический пафос былин и апеллирующая к летописям и историческим исследованиям за доказательствами «русской самостоятельности»: так, один из персонажей романа — кузнец Людота, «коваль настоящего русского меча», согласно выводам А. Н. Кирпичникова [Кирпичников 1966, с. 40–43; Androshuk 2003, с. 15–25] (у Дивова Ульф, разумеется, вооружен скандинавским клинком). Отметим, кстати, что в романе активно действуют или хотя бы упоминаются основные былинные богатыри русского эпоса, от Никиты-Кожемяки и Дуная до Чурилы Пленковича и Данилы Ловчанина. Варяги у Кошкина, как уже упоминалось, — лишь торговые гости, не брезгующие разбоем, а византийские монахи, которых Дивов, ссылаясь на монографию Г. Г. Литаврина «Византия, Болгария, Древняя Русь», рисует «серыми кардиналами», в романе выведены полностью обрусевшими: они ревностно «окормляют» народ, вместе с воинами сражаются против печенегов, судят «по справедливости и правде», и не удивительно, что таких священников Русь охотно принимает, а Илья в финале романа удаляется в «Печерский монастырь» (имеется в виду Киево-Печерская лавра, в которой хранятся мощи святого преподобного Илии Муромца [11]).

Обращает на себя внимание «заочная» художественная полемика по «варяжскому вопросу» между авторами вышеназванных романов; перед нами — продолжение дискуссии норманистов (Дивов) и антинорманистов (Кошкин). При этом некорректно заявлять, что О. И. Дивов целиком принимает норманистскую точку зрения на происхождение русской государственности, — он особо указывает, следуя аргументам Б. Д. Грекова, что «варяги только собрали Русь», на территории которой «уже сложилась государственность». С другой стороны, для И. В. Кошкина даже такой «умеренный» норманизм выглядит неприемлемым: его варяги — наемники на службе у князя, прежде — разорители, а вовсе не собиратели «исконно русских» земель. Отметим, кстати, что роман Кошкина оказался едва ли не первым задесятилетие развития славянской фэнтези «сугубо антинорманистским» литературным произведением — большинство авторов, так или иначе затрагивавших в своих книгах «варяжский вопрос», придерживаются норманистских воззрений (для книг О. А. Григорьевой и Е. А. Дворецкой, в частности, любительская литературная критика даже предложила определение «славяно-скандинавская фэнтези»[12]); необходимо указать, что, как правило, «норманистская» фэнтези опирается не столько на научные концепции, сколько на представления о норманизме, бытующие в массовом сознании: показательны в этом отношении романы А. Д. Прозорова из цикла «Ведун», герой которого путешествует по дохристианской Руси, — князья и волхвы (!) на Руси носят скандинавские имена, варягов опасаются, но «крепко уважают», однако все «подлинные» варяги, встречающиеся герою, рисуются «нищими разбойниками», наемниками русских купцов. Рассуждая об этнографической достоверности художественных текстов славянской фэнтези, нельзя не отметить, что представители «четвертой волны» российской фантастики, чьи произведения анализировались выше, в своих интервью относительно «источников вдохновения» практически не упоминают о трудах основоположников отечественной фольклористики — Ф. И. Буслаева, А. С. Фаминцына (на которого в своих работах много ссылался Б. А. Рыбаков) и др. Особенно удивляет «пренебрежение» к богатейшему материалу, собранному А. Н. Афанасьевым в «Поэтических воззрениях славян на природу»: казалось бы, столь «фольклорное» по сути литературное направление, как славянская фэнтези, прямо-таки заставляет авторов обращаться к работе А. Н. Афанасьева как к первоисточнику — однако этого не происходит (но при этом само имя А. Н. Афанасьева в писательских интервью встречается достаточно часто; о причинах подобного см. заключительную часть статьи). Возможно, для М. В. Семеновой, О. И. Дивова и И. В. Кошкина фундаментальный труд А. Н. Афанасьева не представляет особого интереса, поскольку эти авторы сосредотачиваются в основном на реконструкции условно-исторического, а некультурного контекста языческой эпохи[13]. Также возможно, что на их отношении сказывается, вольно или невольно, «школьная» снисходительность к устаревшей и опровергнутой научной теории и «мифологической школе» в русской фольклористике (хотя та же Мария Семенова включила работу А. Н. Афанасьева в библиографию своей популярной энциклопедии «Мы — славяне!» — наряду с такими паранаучными поделками, как «Песни птицы Гамаюн», «Звездная книга Коляды» и др.). Только М. Г. Успенский, тексты которого значительно более, чем у других авторов, насыщены фольклорными реминисценциями, называет А. Н. Афанасьева среди тех ученых, чьи работы использует при написании книг: «Я подхожу к делу основательно — Александр Афанасьев, Федор Буслаев… Александр Веселовский, Владимир Пропп, Елеазар Мелетинский, Люсьен Леви-Брюль, Клод Леви-Строс… Словари — Владимир Даль, Измаил Срезневский, Макс Фасмер… Оттого и пишу подолгу, что готовлюсь помногу. Иначе мне неинтересно» [Успенский 2007].