Изобретатель парейазавров. Палеонтолог В. П. Амалицкий и его галерея - [90]
Каждый год музей снаряжал экспедиции, и каждая привозила что-то новое. В подвалы отправлялось всё больше и больше коллекций. Скелеты в музее приходилось ставить всё ближе друг к другу. Репортёр журнала «Знание – сила» писал: «Длинные ряды их вытянулись, как в неподвижном стаде: тарбозавр, за ним таларурус, индрикотерий – голова к хвосту… И тридцатиметровый диплодок тянется всё так же – сквозь долгий тусклый зал… И застеклённые парейазавры Амалицкого теснятся тут же – кость к кости, череп к черепу – великолепные, со скошенными мордами, только что неживые»[821].
В 1954 году музей вновь закрылся из-за тесноты. История повторилась в третий раз. Палеонтологическому музею снова пришлось искать помещение.
Директор Палеонтологического института Ю. А. Орлов ежегодно писал обращения в Академию с просьбой выделить средства на строительство нового здания. Сохранились десятки его писем, почти все одинаковые, хотя написаны с разницей в десять лет.
«Настоящим сообщаю Вам о неотложной необходимости построить в Москве здание для Палеонтологического Музея АН СССР, дабы вывести этот Музей из катастрофического положения, к которому он пришёл за последние четверть века…»
«Музей закрыт долгие годы из-за отсутствия площади, практически превращён в склад в куске бывшей конюшни Нескучного Дворца…»
«„Книга посетителей“ Музея превратилась уже давно в книгу жалоб на закрытость Музея, позорность этого для нашей науки, „на бездействие“ Дирекции, учёных и т. д… Выход из положения – только постройка в Москве, в легко доступном для посетителей месте, здания»[822].
С годами менялись фамилии адресантов и аргументация. Сначала палеонтологи указывали, что музей поднимает престиж советской науки и служит для воспитания материалистов, теперь предпочитали говорить про стоимость коллекций. Орлов писал, что собранные в музее экспонаты обошлись стране в миллионы рублей и, если продать за границу хотя бы один скелет («что недопустимо»), можно выручить 10–20 тысяч долларов[823].
С годами он стал брать слово «музей» в кавычки. Что это за музей, если его нельзя посмотреть?
В этих условиях руководство музея приняло непростое решение «временно захоронить» неотпрепарированные конкреции Амалицкого.
Экскаватор выкопал котлован под окнами препараторской. В земле попались кости лошадей, живших в конюшне графа Орлова, и ёлочная игрушка сталинских времён.
20 тонн конкреций (итоги целого года раскопок) сложили в яму, несколько самосвалов засыпали их землёй. Получилось своеобразное перезахоронение ящеров, или, как говорил палеонтолог А. Г. Пономаренко, «второе захоронение коллекции Амалицкого». Впрочем, добавлял он, «никакого варварства тут нет, лучшего места для хранения не придумать»[824].
Газеты с иронией писали, что обычно палеонтологи выкапывают кости, а передовые советские учёные уже закапывают их обратно[825].
Замок драконов
Зимой 1954 года московский пятиклассник Леонид Яковенко увидел в кинотеатре научно-популярный фильм «По путям развития жизни», где мельком показали музей со скелетом динозавра. Про музей говорили едва ли полминуты, но они перевернули жизнь Яковенко. «Меня буквально оглушило: в Москве, а не где-нибудь имеются крупные скелеты динозавров, которые можно посмотреть!» – писал он годы спустя[826].
Он выяснил адрес и в ближайшие же выходные отправился в этот никому не известный музей.
Я нашёл здание, «обозрел» доску с названием музея у двери и… И всё. Входная дверь была заперта, все окна погашены (а на улице уже темнело), в здании музея, судя по всему, никого не было. Как я узнал позже, музей для массовых посещений, в виду его крайней затеснённости, был вообще закрыт, экскурсоводов не имел, но в будние дни, когда в нём работали сотрудники, отдельных посетителей пускали. Разочарованный, я обошёл здание с другой стороны, нашёл там большое арочное окно на уровне первого этажа и «прилип» к его стеклу, так как увидел за ним тот самый высокий арочный зал и в нём скелет того, из кино, огромного динозавра. А ещё я углядел, что в уголке этого зала стоял письменный стол с зажжённой настольной лампой, за которым сидел и перебирал на лотках образцы какой-то живой человек в синем рабочем халате. У этого стекла, замёрзнув и расплющив об него нос, я простоял неподвижно, впитывая увиденное, больше часа.
Человек изредка поднимал голову и сердито смотрел на ребёнка, но наконец сжалился и впустил его. «Я бродил по музею (а под конец почти ползал, устав смотреть и зарисовывать) до тех пор, пока мой опекун не сказал, что ему самому пора уходить», – вспоминал Яковенко.
Через пару недель мальчик вновь явился в музей, прихватив с собой несколько собственноручно сделанных скелетов из проволоки и пластилина. Вскоре он стал завсегдатаем, познакомился с палеонтологами, которые объясняли ему разницу между лопатками и коракоидами, трилобитами и аммонитами, дали почитать хорошие, по тем временам страшно дефицитные, книги о вымерших животных.
Директор музея Константин Константинович Флёров шутил, что в войну были сыны полка, а Яковенко у них сын музея.
Яковенко собирался поступить на биологический факультет и выучиться на палеонтолога, но Флёров его отговорил. Он сказал, что палеонтологов без того хватает, и поинтересовался, чем ещё увлекается Яковенко. «Историей архитектуры, зданиями музеев, скульптурой, судостроением», – ответил тот.
