Изнанка жизни - [4]

Портрет генерала, с узкими, чёрными щёлками для глаз и нафабренными длинными усами, глядел на неё из массивной золотой рамы.

— Но ведь ты миф, миф! Рассеявшийся кошмар! — воскликнула она и тихо засмеялась.

— Чего я буду хитрить сама с собою, — она ещё раз осмотрелась кругом, — ведь я не желала его смерти, ни одной мыслью не звала её — а пришла… я не виновата, что душа моя встрепенулась!

И любовь Лазовского, вчерашние глаза его, поцелуй, всё получило теперь иной смысл, над её любовью раздвинулся горизонт, у неё было будущее и в нём своё законное, прочное счастье. Счастье! Он приехал в 7 часов, и она только мило улыбнулась и по-детски несколько раз кивнула головой, когда он подтвердил ей её догадку.

Да, он приехал, покончив визиты, пообедав, чтобы уже остаться с нею.

— Кто был? — спросил он.

— Никто, разве я могла решиться принять кого-нибудь, кроме вас.

Он хотел выразить удивление, но она позвонила. Вошла горничная и более приветливо, более фамильярно поклонилась Лазовскому, назвав его в первый раз Алексей Александрович.

— Мы будем пить чай по новому, у меня в будуаре… в столовой так официально…

Лазовский снова хотел что-то сказать, но снова Вера Николаевна позвонила, и когда в хорошеньком тёмно-гранатовом будуаре были спущены портьеры и драпри, и на мраморном столике закипела венская серебряная «бульотка», заменившая самовар, вся комнатка приняла уютный семейный вид.

— Где хоронят генерала? — спросил Лазовский, садясь в низенькое голубое кресло.

— В Висбадене, там его сестра…

Вера Николаевна села рядом на крошечную кушетку и, опираясь подбородком на её валик, глядела ему прямо в глаза.

Лазовский достал папиросу.

— Можно курить?

— Конечно!

— Простите за вопрос, который диктует мне глубокое участие. У генерала было хорошее состояние?

— Не особенно, он перед болезнью много потерял на бирже, не хотел ликвидировать, а голова его уже плохо соображала и работала.

— Вы… наследница?

— О, нет, только седьмая часть по закону, что будет равняться очень немногому, у него два родные племянника, сыновья сестры, которая и теперь живёт с ним вот уже несколько лет.

— Может быть, по духовному завещанию…

— Мне?.. Да представьте себе, что он возненавидел меня за то, что я не последовала за ним, я и эту-то седьмую часть не взяла бы от его родных, если бы… — она вдруг смолкла.

Каким-то странным ей вдруг показался их разговор, не таким, как ждало её сердце.

— Вы, что же, считаете необходимым ехать туда?

— Зачем? Боже избави, я истрачу большие деньги, приеду после похорон и его родные обвинят меня, что я приехала что-нибудь подсмотреть или получить, да и, наконец… — она снова оборвала.

Он молчал, папироса его потухла; левой рукой он машинально крутил кисть на локотке кресла и пристально глядел на Веру Николаевну. Её глаза были теперь опущены, и пушистые, загнутые кверху ресницы изредка вздрагивали, толстый узел волос спустился с затылка и, готовый развиться волнистой змеёй, едва держался на двух больших черепаховых шпильках, ни одна морщинка не легла ещё на гладкой матовой коже её лица, изящная линия её тела, несколько нагнутого вперёд, ещё сохранила всю молодую грацию.

«Который ей год? — думал Лазовский и сам себе ответил: — лет 25–26, т. е. мои года, может быть, она даже на год-два старше меня». Он глядел и её свежесть, красота, грация мало-помалу будили его чувственность, вчерашняя сцена воскресла в памяти, и в ту минуту, как он хотел, нагнувшись, руками охватить её плечи, она подняла голову, и её глаза серьёзным взглядом насторожившегося недоверия остановились на нём. Пока он спрашивал её и затем молчал, она пережила страшное ощущение, точно светлая долина грёз и счастья, по которой она бежала со вчерашнего дня, привела её в мрачную узкую пещеру, из которой не было выхода. Не формулируя даже мысленно «той» фразы, которую он должен был ей сказать, она ждала её с первого их взгляда, ведь он любит её, и она свободна. Но отчего то, что было вчера, так изменилось сегодня? И вдруг точно чужой голос сказал в её душе: «Вчера ты была чужая жена, богатая женщина, завидная любовница, — сегодня же ты вдова, может быть, без средств и с правом выйти замуж, то, что вчера было приятно — сегодня становилось опасно»… Но ведь она любила его, ведь он ухаживал за нею давно, давно, он как сетью опутывал её своей лаской, сперва как мужчина, симпатизирующий одинокому положению молодой женщины, потом как друг, а затем, затем душа её проснулась и сознала любовь, уже жившую в ней, пустившую корни, ставшую её жизнью.

Мысли бежали в её голове и отражались ясно в глазах, — теперь они заволоклись слезами, и верхняя, несколько короткая губка её отделилась, открыла молочно-белые зубы, стиснутые как бы от судорожного рыдания. Он обнял её, прижал к груди, начал целовать, а она, уже не сдерживая рыданий, не пряча слёз, бежавших как струи дождя по бледному личику, только повторяла:

— Не надо, не надо, ах, напрасно!

— Что напрасно? Напрасно люблю? — прошептал он.

— Это не любовь, нет!

— Как не любовь! — он почти поднял её на руки и стал жарко, жадно целовать её.

Она вырывалась, он удерживал, но она с нервной силой почти отбросила его.