Измеряя мир - [24]

Однажды дождливым днем он завершил работу. Отложил перо в сторону, обстоятельно высморкался и потер лоб. И все воспоминания о последних месяцах мучительной борьбы, необходимости принятия решений и вечные сомнения и раздумья отошли в прошлое. Это были переживания кого-то другого, кем он был несколько минут назад, но не его теперешнего. Перед ним лежала рукопись, которую оставил тот, другой. Сотни страниц, исписанные мелким убористым почерком. Он листал их и спрашивал себя, как это он сумел такое сотворить. В памяти не осталось ничего — ни моментов вдохновения, ни озарений. Только работа.

Чтобы напечатать рукопись, ему пришлось занять денег у Бартельса, хотя у того и для себя почти ничего не было. А потом возникли еще трудности, когда он захотел вычитать корректуру после того, как страницы уже были набраны; глупый книготорговец просто не понимал, что никто, кроме самого автора, не в состоянии это сделать. Циммерманн написал герцогу, тот выдал немного денег, и Disquisitiones Arithmeticae[4] вышли в свет. Ему было чуть больше двадцати, а он закончил главный труд своей жизни. И он знал: сколько еще ни проживет, не сможет больше совершить ничего подобного.

Он написал письмо и попросил руки Йоханны, но получил отказ. Пусть он не обижается, писала девушка, просто она сомневается, что жизнь с ним может быть благотворной. У нее такое подозрение, что он пьет соки из людей своего окружения и забирает их жизни, как земля, которая набирается сил от солнца, или море, черпающее их из рек, и потому рядом с ним все обречено на усыхание и иллюзорность призрачного существования.

Прочитав ответ, он кивнул. Он ожидал именно такого решения, хотя и без столь пространного обоснования. Теперь у него оставалось еще только одно дело.

Путешествие было ужасным. Его мать плакала при расставании, словно он уезжал на другой конец света, ну, что ли, в Китай, а потом заплакал и он, хотя точно знал, что в Китай не поедет. Почтовый возок тронулся с места, с самого начала пути он был забит дурно пахнущими людьми, какая-то баба ела сырые яйца прямо со скорлупой, а мужик без остановки травил богохульные анекдоты, хотя смешно никому не было. Гаусс старался ничего не замечать, он углубился в чтение нового выпуска Ежемесячного информационного бюллетеня поощрительных фондов по субсидированию исследований в области географии и астрономии. В телескопе итальянского астронома Пиацци несколько ночей подряд появлялась планета-призрак и исчезала, прежде чем он успевал определить ее орбиту. Может, просто обман зрения, а может, и блуждающая звезда между внутренними и внешними планетами. Но вскоре Гауссу пришлось отложить журнал, солнце зашло, почтовый возок сильно качало, а, кроме того, пожиравшая сырые яйца тетка все время заглядывала ему через плечо. Он закрыл глаза. Какое-то время ему виделись марширующие солдаты, потом магнитные силовые линии по всему небосводу, потом Йоханна, а потом он проснулся. С мутного утреннего неба шел дождь, но ночь еще не кончилась. И было трудно себе представить, что наступят еще другие дни и другие ночи, по одиннадцати в отдельности и двадцать два в сумме. Какое ужасное путешествие!

Ко времени прибытия в Кёнигсберг Гаусс уже почти лишился чувств от усталости, болей в спине и скуки. Денег на гостиницу у него не было, так что он сразу направился в университет и попросил тупо уставившегося перед собой швейцара описать ему дальнейший путь. Как и все здесь, этот человек говорил на странном диалекте, улицы тоже выглядели чужими, а на вывесках магазинов и лавок он читал какие-то непонятные слова, да и еду в харчевнях нельзя было назвать едой. Он еще никогда не уезжал так далеко от дома.

Наконец он пришел по нужному адресу. Он постучал, после долгого ожидания ему открыл старый, насквозь пропыленный человек и сказал, прежде чем Гаусс успел представиться, что милостивый господин никого не принимает.

Гаусс попытался объяснить, кто он такой и откуда прибыл.

Милостивый господин, повторил слуга, никого не принимает. Он сам работает здесь так давно, что в это даже трудно поверить, но никогда еще ни разу не нарушил ни одного предписания своего хозяина.

Гаусс достал рекомендательные письма от Циммерманна, Кестнера, Лихтенберга и Пфаффа. Он настаивает на том, чтобы эти послания предстали пред очами милостивого господина!

Слуга не отвечал. Он держал рекомендации вверх тормашками и даже не взглянул на них.

Он настаивает на этом, повторил Гаусс. Он может себе представить, сколько назойливых посетителей приходит сюда и что нужно себя от них как-то ограждать. Но он, и это он заявляет со всей ответственностью, не из их числа.

Слуга обдумывал ситуацию. Его губы молча двигались, он не знал, как быть дальше.

Ах ты, боже мой, пробормотал он наконец, вошел внутрь и оставил дверь открытой.

Гаусс неуверенно проследовал за ним по короткому темному коридору в небольшую комнатку. Потребовалось какое-то время, чтобы глаза привыкли к полумраку, и он смог разглядеть занавешенное окно, стол, кресло, а в нем закутанного в шерстяной плед неподвижного человечка: толстые губы, выпуклый лоб, тонкий острый нос. Полуоткрытые глаза в его сторону не обратились. Воздух в комнате был такой спертый, что буквально нечем было дышать. Хриплым голосом Гаусс спросил, неужели это и есть профессор.