Измеряя мир - [26]

Будут ли у него другие возможности, теперь, когда главный труд написан? Что его ждет? Заурядность, работа ради куска хлеба, унижающая его достоинство, компромиссы, страх и огорчения, новые компромиссы, физические и душевные страдания, медленное умирание умственных способностей до полного маразма в старости. Нет!

С удивительной ясностью он вдруг увидел себя в старости, как он трясется всем телом, услышал шум в ушах и представил, как сводит от судорог руки, прислушался к учащенному дыханию. Ему это показалось забавным.

Раздался стук в дверь. Голос, отдаленно напоминавший его собственный, крикнул: Войдите!

Это был посыльный, он сунул Гауссу в руку письмецо и с наглой миной ждал теперь вознаграждения. На дне нижнего ящика он нашел завалявшуюся монетку. Посыльный подкинул ее в воздух, сделал ловкий полуоборот и поймал ее у себя за спиной. Секунды не прошло, а он уже бежал по переулку.

Он подумал о Страшном Суде. Ему не верилось, что с ним может такое приключиться. Виновные ведь и защищаться умеют, и кое-какие их встречные вопросы могут показаться неприятными Господу Богу. Например, по поводу насекомых, грязи, болезней. Кругом недосмотр. Даже что касается пространства и времени, тоже сплошь халтура. Если над ним учинят Высший Суд, он тоже кое-что припомнит и призовет кое-кого к ответу.

Онемевшими пальцами вскрыл он письмо Йоханны, отложил его в сторону и взялся за бутылочку. Но вдруг возникло ощущение, что он что-то упустил из виду. Он задумался. Случилось нечто неожиданное. Он закрыл бутылочку и стал думать более напряженно, но все никак не мог ухватить суть. И только потом ему стало ясно, что Йоханна ответила согласием.

РЕКА

Дни в Каракасе прошли быстро. Восхождение на Силлу им пришлось совершить без проводников, поскольку выяснилось, что ни один из местных на эту гору не лазил. У Бонплана непрерывно шла носом кровь, а их новейший барометр упал вниз и разбился. Недалеко от вершины они нашли окаменевшие раковины. Странно, сказал Гумбольдт, уровень воды не мог достигать такой высоты, значит, этот факт указывает на образование горных складок, на силы недр Земли.

На вершине на них напал рой мохнатых пчел. Бонплан распластался на земле, а Гумбольдт остался стоять, выпрямившись во весь рост, с секстантом в руках, окуляр перед лицом, облепленным пчелами. Они ползали у него по лбу, носу и подбородку, залезали ему за воротник. Губернатор его предупредил: главное — не двигаться. И не дышать. Выждать.

Бонплан спросил, может ли он уже поднять голову.

Лучше не надо, сказал Гумбольдт, не шевеля губами. Через четверть часа эти бестии от него отстали, и темное облако с жужжанием полетело на вечернее солнце. Гумбольдт заявил, что ему не составило никакого труда стоять на одном месте, не двигаясь. Раз или два он был близок к тому, чтобы громко закричать. Он сел и помассировал себе лоб. Нервы у него, конечно, теперь уже не те, что раньше.

В честь прощания с ними в театре Каракаса был дан концерт под открытым небом. В темноту взлетали аккорды Глюка, ночь была необъятной и вся в звездах. У Бонплана в глазах стояли слезы. Он право не знает, что сказать, прошептал Гумбольдт, музыка всегда была от него очень далека.

На мулах они отправились в направлении Ориноко. Вокруг столицы простирались равнины. На тысячи миль в округе ни деревца, ни кустика, ни холмика. Было так светло, что им казалось, они передвигаются по сверкающей зеркальной поверхности, внизу — их тени, над ними — пустое небо. А может, они всего лишь отражения двух существ из какого — то совсем иного мира? В какой-то момент Бонплан даже спросил, живы ли они еще.

Он и сам этого не знает, сказал Гумбольдт, но так или иначе, что можно сделать еще, кроме как идти дальше?

Когда путешественники в первый раз снова увидели деревья, болота и траву, они не имели представления, сколько времени продолжался этот переход. Гумбольдт был не в состоянии взглянуть на свои два хронометра, он отвык от счета времени. Им стали попадаться хижины, иногда навстречу шли люди, и только когда они несколько раз справились, какое сегодня число, то наконец поверили, что были в пути две недели.

В Калабосо они встретили одного старого человека, никогда не покидавшего своей деревни. Тем не менее у него была лаборатория: склянки и колбы, металлические приборы для измерения силы землетрясения, влажности воздуха и магнетизма. И самодельный аппарат, стрелки которого вышибало, если вблизи него лгали или несли всякую чушь. И еще один приборчик: тот, щелкая и издавая гудение, ярко искрил среди дюжины вращающихся друг против друга колесиков. Он сам открыл эту загадочную силу, выкрикнул старик. И потому он великий испытатель!

Вне всякого сомнения, сказал Гумбольдт, но…

Бонплан толкнул его в бок. Старик энергичнее крутил рукоятку, искры потрескивали все громче, напряжение было таким высоким, что у всех троих волосы стояли дыбом.

Гумбольдт сказал, что все это, конечно, очень впечатляет, но этот феномен называется гальванизмом и известен во всем мире. У него есть кое-что при себе, что дает такой же эффект, причем намного сильнее. Он показал лейденскую банку и как надо потереть ее шкуркой, пока не появятся тонкие, как волосок, пучки искрящихся молний.