Изменившийся человек - [47]

— Бонни Кейлен — сокровище, — говорит Маслоу.

Нолан открывает глаза и видит, что Маслоу ждет от него реакции.

— Она очень хороший человек. — Нолан с ней не спит, если спрашивают об этом. А может быть, не об этом. Бонни в самом деле хороший человек.

— По-моему, вы и Бонни прекрасно поработали с этой журналисткой из «Таймс».

Вы и Бонни? Бонни сказала хоть слово? Это Нолан потел, как лошадь.

— Спасибо. Она мне даже понравилась.

— Вот этого не надо. Нельзя, чтобы нравились.

— Репортеры? — Нолан начинает с этой версии, пока не перешли на латинских девиц или бог знает, что там еще подразумевал Маслоу под ними.

Маслоу кивает.

— Неправильно. Нельзя, чтобы нравились и нельзя им доверять. Случались тяжелые ошибки. Можно было подумать, она готова вступить в Вахту братства. Потом возвращается в редакцию, редактор приходит с обеда, и она урезает все до абзаца.

Нолан видит, что Маслоу осушил свой стакан так же быстро, как он.

— Хотите еще виски? — Еврей думает, что все гои пьяницы.

— Нет, спасибо, — говорит Нолан. За ужином будет вино. Не надо перебирать.

Маслоу говорит:

— За ужином будет вино.

Так чего они не идут ужинать? Там Нолан возьмет еще бокал с подноса. Но Маслоу что-то хочет сказать. Нолану кажется забавным, что его выделили, увели от гостей и запустили в святилище мистера Шишки.

Маслоу говорит:

— Я обратил внимание: когда вы говорили с журналисткой, вы не рассказали ей о том видении во время танцев на открытом воздухе.

— Ну, со мной много чего происходило, а это всего лишь один случай…

— Наверное, хорошо, что не рассказали. Не знаю почему, просто такое чувство…

К чему Маслоу клонит? Хочет выяснить, чья была идея умолчать о рейве — Нолана или Бонни? И почему Нолан не рассказал, если это правда? Там больше смысла, чем в том, что он ей рассказал. Из-за Ала Грина никто из ДАС не вышел. Но испаночка на это клюнула. Нолан почему-то почувствовал, что не надо говорить про рейв. Почему-то? Каждый раз, когда речь заходила о рейве, Бонни словно морщилась. Черт, если лабораторную крысу бить током, она смекнет, в какую лазейку не надо соваться.

— И все же… — говорит Маслоу, — когда придет ваша очередь говорить на ужине, мне было бы приятно, если бы вы вспомнили какой-нибудь памятный случай — когда вы переменились или поняли, что переменились. Скажу иначе. Холокост длился годами. Но когда я писал мои книги, я выбирал конкретные события. Особые моменты. Я отбирал. Понимаете?

Нолан неопределенно кивает. Он намеревался сказать всего несколько слов. Хочу поблагодарить Вахту всемирного братства за то, что помогла мне переменить жизнь. Спасибо. Улыбка. Аплодисменты. С перерывами. Так что ему говорит Мейер? Какой совет дает насчет публичного выступления? Встать и рассказывать истории? Мейер сам расскажет истории за них двоих вместе взятых. Но Винсент тоже может, раз надо. Просто вспомнить подходящую к случаю. Рейв отпадает. И на Ала Грина эта публика не поведется. Это больше для женщин, для более интимной обстановки. Хотя обе истории — правда, для речи на ужине нужно что-то другое.

— Я подумаю, — говорит Нолан.

— Обсудите с Бонни.

Они снова смотрят на баржу с такой увлеченностью, что можно подумать, наблюдают за автомобильной погоней, а не за плавучим мусором, который будто и не переместился с тех пор, как они начали смотреть. Маслоу говорит:

— Где вы росли? После того, как умер отец? Не помню, чтобы Бонни мне говорила.

— Мы много переезжали.

— Я знал, что вы так скажете, — говорит Маслоу. — Это так по-американски. Когда у американцев неприятности, они именно это говорят. Мы много переезжали. Как будто кочевое детство — объяснение на все случаи жизни. Знаете, каждый еврей может это сказать. Мы переезжали две тысячи лет. И многого добились.

Стоп! Нолану не по нутру, что Маслоу употребляет слово по-американски в негативном смысле. Не нравятся и его слова насчет того, чего евреи добились по сравнению с ленивыми американцами, нытиками и разгильдями вроде Нолана, которые жалуются на свое детство.

— Я не говорил, что это оправдание. Я сказал, мы много переезжали.

— Извините, — говорит Маслоу. — Я не имел в виду…

— Два года на одном месте — у нас с мамой это был максимум. Когда умер отец, начались странствия. Мама увлеклась, ну, знаете, духовными делами, и все бы ничего, только у нас денег не было, а эти там взыскующие были богатые, и ей приходилось наниматься на всякие чумовые работы за жилье и кормежку. Одно время она готовила салат для трехсот монахов в дзенской общине…

— Трижды в день? — спрашивает Маслоу.

— Дважды. Без обеда.

— Ваша мать по-прежнему религиозна?

— Она поющая буддистка. Она поет. Чтобы выиграть в лотерею.

— Выигрывает?

— Да нет, вообще-то. — Нолан смеется. — Иногда двадцатку.

— Изумительно, — говорит Маслоу.

А Нолан думает: понимает ли он, что такое поющий буддист.

— Вот почему мы можем работать вместе, — говорит Маслоу. — Я сразу это в вас почувствовал. Религиозный импульс.

— Хотите сказать — я фанатик?

— Ну, нет. Я не думаю, что вы фанатик. Не думаю, что были когда-нибудь фанатиком. Вы слишком большой реалист. Слишком здравомыслящий. Ориентированный на выживание. Сегодня, когда люди говорят «фанатик», они чаще всего подразумевают идеалиста. Хотя, честно говоря, я предпочту фанатика заурядному человеку. С фанатиком ты понимаешь, кто перед тобой. Они не говорят одно, а делают другое. Из тех, кто приходит работать к нам, очень немногие не являются в каком-то смысле фанатиками. Я бы сказал, идеалистами.