Изменившийся человек - [41]

Она выходит из своего кабинета и идет в комнатку с компьютером, которую отвели Винсенту. Большинство здешних компьютеров подсоединены к группе мощных принтеров. Но у Винсента отдельный дешевый принтер. Это вроде карантина. Может быть, системные администраторы выяснили что-то про него, и у них сработал рефлекс: не включать его в сеть.

Задание у Винсента — вбить все, что он знает о ДАС, в файл о расистских группах, который составляют в фонде. Это была идея Мейера. Мейеру не пришло в голову спросить, умеет ли Винсент печатать. К счастью, как обнаружила Бонни, он научился в школе. И если он нашел фонд в Интернете, значит, наверное, владеет компьютером.

Сейчас он наклонился над клавиатурой, слишком близко к экрану. Может испортить глаза. Или ему очки нужны?

— Что вы пишете? — спрашивает Бонни.

Винсент вздрагивает. Рефлекторно хочет заслонить экран. Спустя секунду успокаивается.

— Посмотрите, — говорит он и освобождает кресло для Бонни.

Бонни садится и читает:

«Одна из жгучих тем в ДАС — еврейская монополия на средства массовой информации. Есть люди, готовые зачитывать длинные списки евреев, которые управляют телевизионными станциями, голливудскими студиями и всеми главными газетами. Костяку организации известны не только имена важных евреев, но и домашние адреса».

— Интересно, — говорит Бонни. — Важные евреи? Все главные газеты? — Она смотрит на Винсента, и ее тянет спросить: насколько вы сами в это верили… верите? Но кажется невежливым просить у него объяснений сегодня, после того, как он потратил столько времени и сил, объясняясь с журналисткой. Он не обязан работать сверхурочно только потому, что Бонни любопытна. Бонни уважает чужой труд, это сидит в ней очень крепко. Вот почему она щедра на чаевые и никогда не оставит гостиничный номер в беспорядке, чтобы прибиралась горничная, и…

— Это было так скучно, — говорит Винсент.

— Что?

— Они будут сидеть там и декламировать свой список. Майкл Айснер. Стивен Спилберг. Брэндон Тартикофф. Половина этих голливудских ребят уже умерли, а еще треть, уверен, даже не евреи.

У Бонни мурашки по спине. Это не чьи-нибудь имена. Не чьи-нибудь домашние адреса. Слава Богу, она не из их числа, не из списка этих маньяков. Слава Богу, она не замужем за таким человеком и не живет по такому адресу. Хватит того, что ренегат ДАС живет у нее в доме, бомба замедленного действия — ожидает, когда его выследят бывшие товарищи и взорвут его жизнь. И ее заодно. Помолчав, она говорит:

— Вы отлично справились. Там. С Лоис Лейн[32].

— По-моему, ей захочется о нас написать, — говорит он. — То есть о фонде.

Бонни смотрит Винсенту в глаза: два озера совершенной искренности, настолько глубокой, насколько проникает ее взгляд. Странно, ощущение такое, какое у нее иногда бывает во время работы с Мейером — словно ветер подул им в спину, и они плывут к горизонту.

— Зрение у вас… хорошее? — спрашивает она.

— Сто процентов, а что?

— По-моему, вы слишком близко сидите к экрану.

— Сяду подальше. Да?

Снова молчание. Потом Бонни говорит:

— Насчет благотворительного ужина — вас это не смутило? Я имею в виду, небольшая речь? Три, четыре минуты. Ничего страшного. Извините, что только сейчас узнали. Мы вас слегка огорошили. Мне надо было сказать об этом раньше. Я собиралась. Почему-то я не знала, что Роберта условилась с репортером.

Винсент говорит:

— Но проблеймо. Справлюсь. Могу встать и поблагодарить фонд за то, что помог мне круто повернуть жизнь. Это самое малое, что я могу сделать.

— Мне жаль, что так случилось с вашим отцом. Кажется, я об этом не знала.

— Я думал, что говорил вам. Но спасибо. Мне было три года. Я не так хорошо его знал. Меня огорчает, что он сделал это в гараже у тети. Знал, что дядя ее заставит убираться. Почему он не мог пойти для этого куда-нибудь в лес?

Бонни глубоко вздыхает. Какой он все же чуткий под этой напускной развязностью. Более мелкий человек сфокусировался бы на том, как эта смерть на нем сказалась.

— Бедняга, вероятно, не думал об этом, — говорит она.

— Должен был подумать, — отвечает Винсент. — Это последнее, о чем он должен был подумать. Мог бы иметь план.

От этой фразы ей становится зябко. У Винсента есть план? И какое у нее место в этом плане? Мейер сказал бы, что весь план — у Бога. Бонни хотела бы верить в План. Ей жизнь представляется скорее схваткой, где всегда одерживают верх зло и хаос. Над силами… чего? Порядка и добра. Над стороной Мейера и Бонни. И, может быть, Винсента. Бонни говорит:

— Есть еще что-то? Что-то важное, чего вы не сказали?

Винсент морщит лоб, изображая задумчивость. Потом он улыбается.

— Ничего такого не припомню. Я скажу вам, если что-то придет в голову. Обещаю. Хорошо?

* * *

Чем причудливее становится жизнь Нолана, тем крепче он утверждается в мысли, что для этого есть причина. Порядок и план. Каждая неудача и препятствие, каждое испытание и злоключение — урок, закаляющий его для дальнейших испытаний. Например, жизнь у Реймонда научила его держаться незаметно, занимать минимальное место в самом ограниченном физическом пространстве. Влезши в чужое жилье, Воин следует трем правилам: Мой посуду. Не давай советов. Не оставляй носки в коридоре. Этого в самурайской книге не найдешь, а Нолан и читать ее перестал. Во всяком случае, ее правила не годятся в его нынешнем положении платного консультанта в Международном фонде, имеющего пансион и двести долларов в неделю за то, что ездит на работу с Бонни, рассказывает ей свою жизнь и записывает все, что видел и слышал, пока состоял в ДАС. Другими словами — ни за что. Он много пишет об одержимости Реймонда евреями, завладевшими прессой и телевидением. Но нигде не называет его по имени.