Излучина Ганга - [13]

— Три тысячи только за лес? — переспросил он.

— По меньшей мере. Но они пойдут на уплату старых долгов.

— И за колледж?

Хари добродушно улыбнулся.

— Нет, колледж ни при чем. Нужно уплатить адвокату, были и другие расходы по делу. Но тебе нечего беспокоиться. Я рассчитаюсь сразу же, как только продам лес.

— Ужас как хочется взглянуть на Вишнудатта, — сказал Гьян.

— Это будет не так-то легко. Его никто не видел уже два дня. А старикан, говорят, вообще слег в постель. Не очень им там сейчас весело, в Большом доме.

Должно быть, колокольчики, звеневшие на шеях у волов, позвали Аджи на крыльцо. Там она и стояла в своем стареньком кухонном сари, маленькая, сморщенная, прямая. Одной рукой старушка ухватилась за косяк двери — но вовсе не для опоры, другой держала тяжелый медный поднос с сандаловой пастой, которой она «очистит» внука, прежде чем он войдет в дом, и с поджаренным рисом, которым она из горсти посыплет ему голову, чтобы умилостивить злых духов — они наверняка затаились где-нибудь поблизости.

«Она похудела», — подумал Гьян, когда нагнул к ней лоб для помазания. Кожа Аджи, такая чистая, будто ее каждый день скребли песком, стала почти прозрачной, похожей на пергамент. Два тяжелых золотых браслета, которые она никогда не снимала, выглядели странно, словно какие-то наручники, на ее хрупких руках. От такой долгой службы они стали абсолютно гладкими, будто на них никогда не было узора, и потускнели от пятидесятилетнего соприкосновения с телом. Она была замечательная женщина, его бабка, ни разу не вышла она после смерти мужа за ворота, соблюдая обычай, исчезнувший еще до рождения Гьяна. Казалось, ее удерживает в жизни один лишь тяжкий труд. Сколько ей могло быть лет? Шестьдесят? Шестьдесят пять?

Она обмакнула палец в розовую пасту и провела тонкую горизонтальную линию на его лбу. Потом рассыпала во все четыре стороны поджаренный рис, бормоча молитву, чтобы добрые домашние боги прогнали злых духов. Потом она вручила поднос Гьяну и, торжественно поднеся обе руки к вискам, щелкнула несколько раз пальцами.

Но у Гьяна не было охоты смеяться над суевериями старой Аджи. Здесь был его домашний очаг, и бабка стала чем-то вроде духа этого очага, воцарившегося с тех самых пор, как было возведено это строение, которое назвали Малым домом.

— Разуйся и омой ноги, — напомнила Аджи. Голос ее по-прежнему был сильным и звонким, как струна. — Потом войди и поклонись Шиве.

Гьян внес поднос в дом. Потом он разулся, омыл ноги на каменной плите. Только после этого надел деревянные башмаки и вошел в маленькую молельню, чтобы обратиться за благословением к богу Шиве — покровителю семьи[12].

Шива возвышался над скамьей, уставленной цветами, рядом стоял светильник, который никогда не гас, потому что в него постоянно подливали масло. Бог был окружен отблесками огня. Лицо его выражало небесное умиротворение и спокойствие, но фигура бога была запечатлена в момент исполнения тандавы[13] — яростного, угрожающего, злобного танца, танца уничтожения. Что хочет он уничтожить? Говорят, силы зла. Не подразумевается ли под этим весь мир, человечество?

Это было, конечно, глупо — подчиняясь варварскому ритуалу, отправляться в темную молельню за благословением Шивы. Так же глупо, как повязывать вокруг шеи какой-то шнурок — символ чистоты касты. Что такое, в сущности, этот Шива? Искаженное изображение танцующего демона с четырьмя руками, торчащими веером из голых плеч. Он демонстрирует свое уродство, как сиамские близнецы в цирке. Да к тому же с такой удивительной, прямо-таки вдохновенной отрешенностью отплясывает свой танец уничтожения. И все-таки ты должен склониться со сложенными на груди руками перед Шивой, хотя отлично знаешь, что перед тобой всего-навсего статуя, отлитая из сплава пяти металлов каким-то давным-давно умершим мастером, который продал свое творение за хорошие деньги. Бог, говорят, не подвержен коррозии и вечен — таковы свойства чудесного сплава. Поколения молящихся натирали бога сандаловой пастой и красной охрой. Только вот сзади, на синие, у бога остался след от мотыги дедушки Дада.

Впрочем, Гьян никогда не видел бога сзади.

И все же здесь, в Коншете, в глубине темного родительского дома, можно было с благоговением воспринимать металлическое изделие неизвестного мастера давних времен как бога, как силу, способную творить добро и зло. Разве не он, бог, покровительствовал Гьяну и Хари в долгие годы бедствий, когда умерли от чумы родители? Разве не он, бог, сделал невозможное, вырвав поля Пиплоды из цепких лап владельцев Большого дома, несмотря на все богатство, влияние и хитрость Вишнудатта и его папаши?

И все-таки почему он, бог, предпочел опекать сыновей-сирот, а не пощадить их родителей? Почему не повелел он тем людям из Большого дома, у которых так много других владений, добром, без тяжбы и мучительной долгой борьбы, отдать Пиплоду?

Но теперь неподходящий момент, чтобы сомневаться в божественной силе покровителя семьи, который сотворил чудо и принес им победу. Ведь в гневе он может предать огню этот мир и все миры под нами и над нами. Гьян склонил голову и молитвенно сложил руки. Он взял кусочек камфары, зажег его от светильника и поднес к пучку ароматных прутьев. Потом он воткнул эти прутья, окутанные благовонным дымом, в чашу с рисом. Он нагнулся и обмазал сандаловой пастой пьедестал Шивы, вспомнив, что еще не принял ванны и, значит, недостаточно чист для прикосновения ко лбу божества. Наконец Гьян пристально взглянул в глаза Шивы и снова сложил руки в молитве.