Излучина Ганга - [12]

А этот коренастый, молчаливый, погруженный в свои мысли человек, шагающий легкой, мерной походкой пешехода, привычного к дальним дорогам, — его брат. Вот он идет с непокрытой головой и без пиджака, так как оставил тюрбан и пиджак (аккуратно сложив его, чтобы зря не изнашивался) в телеге, идет пешком потому, что жалеет волов. Должно быть, так же вот протопал он утром рядом с телегой весь путь на станцию — иначе откуда бы взяться толстому слою пыли на его ногах. Это и брат ему, и отец, и мать, и дядя, и тетя — все родственники в одном лице, кроме бабки, которая ждет Гьяна.

Гьян взглянул на брата, которому был обязан всем, что имел в жизни. Он выглядит старше своих двадцати пяти лет, серьезнее и мрачнее. Почему он не произносит ни слова? Что-нибудь тяготит его?

И снова у Гьяна возникло какое-то незнакомое подспудное, подкравшееся из глубины чувство жалости, совершенно необъяснимое, ибо как можно оскорблять жалостью того, кто делал тебе только хорошее, того, кто вообще не способен творить зло? Как можно неприязненно относиться к безгрешному, богобоязненному, самоотверженному человеку, который поклялся не жениться, пока его младший брат не кончит колледж, который всегда носит ладанку и не садится за еду без молитвы, постится каждую субботу и не курит?

Мысль о том, как много сделал для него брат и от чего тот ради него отказался, вызывала у Гьяна чувство унижения и не умаляла горечи. Какое право имеет человек отягчать другого вечным бременем неоплатного долга, обезоруживать своей неколебимой добротой и взваливать на него ношу благодарности своим бесконечным самоотречением?..

Он так глубоко ушел в эти размышления, что вздрогнул, когда брат обратился к нему.

— Мы выиграли дело, — сказал ой.

До сознания Гьяна не сразу дошел смысл этих слов. Они никогда не говорили о «деле». Это слово несло с собой прогорклый запах старой семейной вражды, напоминало о былых унижениях, неудачах, нужде. Оно всегда было рядом, как торчащая на дороге скала, которую старательно обходит путник. Дело тянулось годами, как хроническая болезнь, оно съедало все средства, взваливало новые тяготы на семью. Гьян всегда считал дело безнадежным и даже уговаривал брата не подавать апелляцию, когда они проиграли в первой инстанции. Но Хари не послушался — для него это был вопрос фамильной чести, почти что вопрос жизни и смерти.

— Выиграли… Нет, серьезно?! Боже мой, как замечательно! — Он был потрясен. — Как это замечательно для тебя! Когда же?

— Решение было вынесено два дня назад, хвала Шиве, в нашу пользу. На той неделе совершим пуджу[11]. Будем молиться с тобой вместе.

— В Большом доме, наверное, все в ярости.

— Сгорают от стыда. Боятся на улице показаться.

— А как Вишнудатт?

Хари весело расхохотался.

— Вишнудатт? Ох уж этот Вишнудатт! Как бык после кастрации — свиреп! Рычит и буйствует.

Теперь уже оба они смеялись. Туча ушла. Гьян словно приблизился к брагу, разделив его торжество.

— Помнишь, как он насмехался надо мной, когда мы проиграли у мирового судьи и ты решил подать апелляцию? Вишнудатт стоял под баньяновым деревом, покручивал усы и орал громко, чтобы все слышали: «Скажи своему братцу, что кости ваши сгниют раньше, чем мы выпустим из рук Пиплоду!»

Гьян хорошо помнил, как он побрел прочь, низко опустив голову, глотая горькие слезы и зная, что вся деревня видит его унижение. Насмешки, соленые слова, грубый хохот провожали его еще долго после того, как он завернул за угол.

— Видел бы ты его рожу, когда объявили решение, особенно когда там сказали, что мировой судья не прав. Оба почернели, словно траур напялили. И папаша и сынок! Теперь-то уж подожмут хвосты, где уж тут усики подкручивать.

— Подумать только… а я-то умолял тебя но подавать апелляцию, — сказал Гьян.

— Нам повезло, что судья англичанин. Этого не купишь, хотя, уж наверно, Большой дом подъезжал по-всякому. Запомни это. Мы в Индии можем добиться правосудия только у англичан. От наших — никогда. У англичан руки чистые… Как промытые рисовые зерна.

«Уж не упрек ли это мне за мой костюм?» — подумал Гьян.

— А сколько там акров? — спросил он.

— Девяносто шесть с куском, тридцать три под рисом. Орошение! Полно воды! Два урожая в год — не меньше. Остальное — джунгли.

— А сколько… сколько дохода это нам принесет?

Не договорив до конца, Гьян уже понял, что допустил бестактность. Для Хари все это было скорее вопросом престижа, фамильной гордости, чем денег. Он болел за это сердцем, и выгода была здесь на заднем плане.

— Денег? Сотен семь рупий, а может, и тысячу в год, — ответил Хари.

Гьян порывисто схватил брата за руку и хлопнул по плечу.

— Как ты, должно быть, рад после всего, что пришлось перенести. Теперь уж не будет так трудно платить за мой колледж, верно?

— Одно только новое поле оплатит твою учебу; Больше не придется считать каждую пайсу. Вдобавок там еще порядочно строительного леса. Тысячи на три рупий, по крайней мере.

Картина пикника в Берчи-багхе промелькнула в памяти Гьяна. Медноволосая девушка в белом сари, ее волосы колышет бриз. Та же девушка в пестром купальном костюме, капли воды стекают с ее рук и ног. Вдруг он вообразил себя равным всем другим на том пикнике, не чужим среди них. Новый мир откроется перед мим теперь, когда выиграна эта бесконечная тяжба.