Изгои - [41]

Афины состояли из белых домов и узких длинных улиц. Этот город значительно уступал Алеппо по красоте и атмосфере, и все же он напомнил мне о родном доме. Я поняла, что очень соскучилась по Сирии, и от этого грудь сдавили сожаление и отчаянье, ведь Алеппо – руины, и мое прошлое погребено под останками города.

Мы ожидали автобус около часа, и, отъезжая, я с тоской посмотрела на ускоряющийся за окном пейзаж. Мне хотелось, чтобы мы, наконец, уже куда-нибудь приехали и больше не уезжали.

Несколько часов я смотрела в окно, думая о чем-то и тут же об этом забывая, а потом незаметно для себя уснула. Разбудил меня отец. Иффа вместе с Джундубом стояли в проходе, ожидая пока все выйдут. На улице уже было темно, слышались завывания ветра, от его порывов капли дождя с глухим ударом разбивались об окна и крышу автобуса.

На улице пахло морозной свежестью, и от холода закружилась голова. Хотелось вернуться обратно в автобус, чтобы скрыться от непривычно колючего ветра.

– Это деревня Идомени, – сказал отец. – Еще немного и мы будем в Македонии.

Помимо нас из автобуса вышло еще с десяток человек. Деревушка была ничем непримечательна: как и везде беженцы толпились в очередях или ожидали чего-то, ругались, спорили, молились. Мы прошли через таверну, откуда были слышны громкие и выпившие голоса. В кафе, видавшем лучшие времена, было неуютно. Отец купил нам воды, и ему пришлось заплатить тройную цену лишь только потому, что он неместный. Протягивая бутылки, продавщица взглянула на папу пренебрежительно и в то же время с любопытством.

Дальше нам пришлось пройти несколько километров по рельсам. Кое-где встречались палатки. Беженцы сидели в кругу и пили чай, заваренный в металлических чайниках. От быстрой ходьбы стало жарко, но от ветра замерзли нос и уши.

Когда мы, наконец-то, пришли, я огляделась. Стоило пройти через забор с колючей проволокой, и Греция была бы позади. Как странно это – быть на границе чего-то нового, когда нужно сделать лишь шаг, чтобы познать это неизведанное и стать его частью.

ГЛАВА VII

Македония

Для рельсов границ не существовало, и они не заканчивались и были проложены дальше, так далеко, что, казалось, им нет конца. Сотни людей толпились около двухметрового забора, бранясь или плача, цепляясь и дергая за железные прутья. Некоторые, смирившись, сидели в ожидании каких-то изменений. Здесь можно было встретить беженцев из Сомали, Судана, Бангладеша, Марокко, Пакистана и из многих других стран, но пускали только тех, кто прибыл из Сирии, Ирака и Афганистана. Те, кто остался без документов, так же застряли в месте, где никому до них не было дела, где они не принадлежали ни одной стране и, может, даже самим себе.

От неприкаянности кто-то запил, потратив последние деньги в деревенской таверне, и теперь шатался вдоль границы, до одури выкрикивая самые непотребные ругательства, плюясь от бешенства, отчаяния и злобы; кто-то перестал даже умываться и всячески следить за собой, и от этого запах у границы стоял зловонный; беспризорные дети в оборванной одежде и с замученными глазами выпрашивали еду, воду и что-нибудь теплое.

На время дождь прекратился, но начался снова. Капли были холодными, одежда быстро намокла, волосы впитали влагу, и вода стекала с них на свитер. Мы подошли к очереди, громко шлепая по собравшимся лужам. Вид толпы перед нами привел меня в уныние.

Через несколько часов послышались возмущенные крики, грозные предупреждения пограничников и ругательства. Гул голосов стал похож на рой рассерженных ос, толпа зашевелилась, и чувствовалось все более усиливающееся волнение. В какой-то момент раздался треск стекла, люди тронулись с мест, хлынув вперед. Меня толкали, проносясь мимо, и мне пришлось следовать за толпой, чтобы не упасть и не быть затоптанной. Я слышала окрики отца, но потеряла его из виду.

Впереди я заметила полицию в касках, бронежилетах и с дубинками. Они были одеты так, словно усмиряли бунт заключенных, а не бедных, испуганных беженцев, многими из которых были женщины и дети.

А впрочем, подумала я, толпа отчаянных людей, борющихся за последние билеты в "стан святых и город возлюбленных", может быть опасней всяких заключенных. И все-таки, как неприятно, что они считают нас дикарями!

Когда двух особо агрессивных начали избивать дубинками, толпа быстро уняла свой пыл. Я смогла остановиться и перевести дух. Кто-то завизжал. Слышались глухие удары, словно бьют по мешку с песком, а не по живому человеческому телу. Женщины плакали и умоляли, чтобы полицейские прекратили. Дождь усилился, и крупные капли вместе с кровью стекали с их дубинок. Мужчины, не двигаясь, валялись у ног военных, и, если бы не их стоны, я бы решила, что они мертвы.

– Джанан, ты в порядке?! – отец дернул меня за руку, словно бы я в чем-то провинилась. Его трясло, и он судорожно прижимал к себе Джундуба, будто опасаясь, что того кто-то заберет.

– Да, просто… просто, – я взглянула на полицейских, оглядела едва стоящих на ногах избитых ими беженцев и почувствовала, как грудь наполняется злобой к людям, таким глухим до чужих бед, загородившимися заборами, решетками, законами от нас.