Изгнание из рая - [59]

— Маргося! Посмотри-ка!

Сорока нацелилась неподвижным черным глазом на карандашик, улучила миг, когда пальцы Педана чуточку расслабились, с громким криком метнулась перед самым лицом комбайнера, выхватила карандашик и бросилась наутек, победоносно покрикивая.

— Видишь, — захохотал Педан. — Украдет, еще и хвалится.

— Во рту кусочек дерева, а она стрекочет? — не поверил Гриша.

— А черти ее маму знают, как это у нее получается. Может, она в когтях держит. У нее еще две подружки есть — вот уж бандитки! Бросил я как-то своему Рябку кость, Маргося тотчас же приметила, пурх-пурх, а кость больше ее. Тогда она как? Тотчас же призвала своих союзниц, сама клюет ухо Рябка, он лишь отмахивается да рычит, а две подружки налетели, приноровились с двух сторон к мослу — и айда. Маргося за ними, а Рябко только зубами пощелкал вдогонку.

— Мне бы такую птичечку, — сказал Гриша.

— Могу дать взаймы. Пару раз накорми ее чем-нибудь вкусным, полетит и за тобой.

— Это если понадобится.

— Только свистни — и дело с концом! У меня после тех кур моих с птицами контакты на высоком уровне!

— И после того, как ты Самуся огрел петухом? — засмеялся Гриша.

— Самусь — пройденный этап. Бежал на каменоломню, посвисти ему вслед. А нам с тобой бежать некуда.

— Бежать не будем. Тут главное — как Зиньку Федоровну уговорить.

— Ты же теперь начальство, делай что хочешь.

— Ага, начальство. Ты по лестнице когда-нибудь лазил?

— Такое скажешь — не лазил. А кто же по ней лазил, если не я?

— А ну вспомни, как на верхних ступеньках — куда там прыгнешь?

— Да куда? Никуда. Стой и не шевелись.

— А внизу прыгай во все стороны.

— Внизу так.

— Вот и я, пока на комбайне был, прыгал и подпрыгивал. А теперь стой и не шевелись.

— Смех! — удивился Педан. — А я думал, как начальство, так и мед ложкой.

У Гриши было воспоминание и про мед, и про комбайн, а также про метафору. Но не станешь же здесь кричать на ухо Педану про мед и метафору. Зато можно посидеть некоторое время блаженно улыбаясь под несмолкаемый гул свеклоуборочного агрегата, и пуститься в воспоминания и в детство.

Великое дело — метафора! Это значит: сказать как-нибудь так, лишь бы только не похоже было на то, как говорят нормальные люди. И тогда Винничина называется сахарным Донбассом, сахарная свекла — сладким корнем, кукуруза царицей полей, а наш многотрудный комбайн — степным кораблем. Грише в те (далекие теперь, скажем откровенно) годы комбайн больше напоминал гигантского золотистого шмеля. Ползает по безбрежным полям пшеницы в громком грохоте жужжания, окутанный непробиваемым облаком золотистой пылищи настоящий тебе шмель! Но когда летом Бескаравайный поставил Гришу рядом с собой на комбайновом мостике и хлопец уже изнутри взглянул на это облако, окутывавшее могучую машину, то оказалось оно отнюдь не золотистым, а почти черным и дышать в этом облаке приходилось не воздухом, а какой-то мешаниной пыли и остей, и в горле першило, и глаза слезились, но все равно хотелось петь и кричать на всю степь: «Вот я помощником у самого Бескаравайного!»

А как обедалось после того, как выскочил из этого облака! Краюшка хлеба, кусок сала, два круто сваренных яйца, луковица, бутылка молока — все, что положила в школьный портфелик Гришина мама Сашка, глоталось, будто на соревновании. Если бы присуждали призы за скорость съедания степных обедов, Гриша завоевал бы в тот день наивысший!

И тут прискочил к ним Давидка Самусь, стажировавшийся на водителя грузовой машины, и зашептал Грише на ухо:

— Слыхал? Сегодня в подсолнухах старый Щусь гонит мед.

— Да ну! — встрепенулся Гриша.

— У тебя хлеб найдется? А то у меня нечем мед есть, а дед Щусь обещал.

Мед относился к вещам, которыми не следует пренебрегать даже тогда, когда ты на время каникул стал помощником самого Бескаравайного. Гриша заглянул в свой портфелик, порылся там и не нашел ничего, кроме малосольного огурца. Сам удивился, как этот огурец уцелел от сплошного уничтожения.

— Вот огурец, — показал он Давидке. — Малосольный.

— Все правильно! — обрадовался Давидка. — Огурец — это класс. Подцепишь им мед, как ложкой, а потом облизываешь каждый раз огурец, чтобы не тошнило от сладкого. Только не съедать огурец — и все правильно! Побежали на пасеку?

Гриша несмело взглянул в сторону комбайна, где Бескаравайный занят был масленкой. Покрашенный в оранжевый цвет, комбайн светился, будто огромный апельсин, но, разумеется, апельсин совершенно несъедобный и со свеженьким медом никакого сравнения выдержать не мог.

Пятясь, Гриша медленно отдалялся от комбайна. Давидка шептал ему, чтобы шел скорее, ведь обеденный перерыв уже заканчивается, а там мед, да какой же правильный мед!

— А может, ты сам? — сделал последнюю попытку перебороть искушение Гриша. — Бери огурец и…

Давидка схватил его за руку и силком потянул за собой по высокой стерне.

— Ты глупый, что ли? — воскликнул он. — Отказываться от такого добра!

Они сбежали сначала тихонько, украдкой, потом сорвались на рысь, только позванивала под босыми ногами стерня да покачивался золотом мир перед глазами от моря расцветших подсолнухов, к которым они направлялись.

И тут позади что-то загрохотало. Тихо, потом громче, сначала словно бы раздраженно, гневно, но сразу же успокоилось и загудело ровно и мелодично, как огромный шмель. Бов-бов-бовле-лени!