Изгнание из ада - [41]

Хохбихлер даже в дремоте, казалось, не мог отрешиться от того, о чем только что говорил; он вздрогнул, открыл глаза, пробормотал «верность крови», нащупал фляжку.

— Диковинная влага. — Он огорченно стукнул открытым горлышком фляжки по тыльной стороне руки, выжав оттуда последнюю каплю и слизнув ее языком. — Limpieza di sangue, как говорили испанцы, чистота крови, и у нацистов было в ходу то же выражение или похожее, в расовой теории по крайней мере. С верой в кровь совершались величайшие преступления. Абраванель!

— Да?

— У тебя дома говорят о временах нацизма? В твоей семье наверняка рассказывают, что тогда творилось…

— Да, — солгал Виктор.

— Ну, тогда ты имеешь какое-никакое представление. Однако! Не думай, будто я хочу как-то оправдать случившееся или поставить под сомнение, но, боюсь, эти преступления оказались возможны в таких масштабах потому лишь, что сами жертвы тоже на свой лад верили, будто в истории с кровью что-то есть. Разумеется, не каждая отдельная жертва, но, как бы это выразиться… в целом жертвы и палачи каким-то образом разделяли эту порочную веру. Веру… — недоверчиво повторил он и вскричал: — Пример три!

— Знаешь, что я думаю? — сказал Виктор. — Хохбихлер стал алкоголиком, потому что соучаствовал в этих преступлениях, тогда, как военный священник. А позднее, когда осознал это и сделал выводы, снова провинился, на сей раз по законам своей религии. Он попал в порочный круг, христианин попал в дьявольский круг. Мог выбрать — остаться виновным или искупить вину. И понимал, что, искупая эту вину, взвалит на себя другую. Ты знала, что Хохбихлер неоднократно нарушал тайну исповеди?

— Виктор, ты рехнулся!

— Отнюдь. Послушай меня! После сорок пятого в исповедальню церкви Святого Роха снова и снова приходили люди, которые рассказывали о преступлениях, совершенных ими годы назад, об убийствах в чрезвычайных обстоятельствах, по приказу, якобы так, но и по своей охоте и в силу мании величия. Об изнасилованиях, грабежах и обманах под лозунгом аризирования и прочего. Они плохо спали, внутренне не справлялись со всем этим, боялись комиссий по денацификации и жаждали хотя бы церковного отпущения грехов — что бы там ни было. Хохбихлер сдал их всех, в исповедальне долго расспрашивал, пока не выяснял все даты и факты, а как только они выкладывали все до мельчайших подробностей, он их сдавал…

— Прекрати! Ты лжешь! Ни один священник такого не сделает! Тайна исповеди…

— Да послушай же! Что значит «ни один священник такого не сделает»? Хохбихлер сделал.

Ладно, может, он был не священник, а ангел истории в облике священника. Не иначе как. В восемьдесят пятом я писал работу о денацификации в Австрии после сорок пятого и совершенно случайно — поверь: к моему величайшему изумлению — нашел в архиве дело Хохбихлера. Он сообщил примерно о десятке преступлений, и проверка собственной его биографии показала, что он не мог ни знать о них, ни быть их очевидцем. Однако все доносы опирались на неоспоримые факты. Он узнал их на исповеди.

— Погоди! Послушай!..

— Нет! Ты послушай! Этот человек не справился с собой. Что говорит в его пользу, и его битва за мою душу на самом деле была последней схваткой за его собственную!

— Пример три! — стало быть, вскричал Хохбихлер. — Сын Иехуды Абраванеля, Исаак Абраванель. Его забрали из семьи. Дон Иехуда, конечно, принял насильственное крещение и старался внешне вести жизнь безупречного христианина. Но ему не доверяли. Хотели уверенности, что он не учит втайне Моисееву закону. И однажды в дом семьи Абраванель пришли люди и увели их сына Исаака. Родителям не сообщили о его местонахождении, и они никогда больше его не видели. Разбить цепь — вот что задумала Церковь. Исаака отдали на воспитание христианам, он получил старинное имя Гомиш ди Медейруш, прошлое его стерли, и о его происхождении никогда не говорили. Исаак, то бишь Жуакин Гомиш ди Медейруш, подрастал, из маленького ребенка превратился в подростка, который доставлял много радости новым родителям и христианским учителям и воспитателям. Подросток стал взрослым мужчиной — обладателем блестящих манер, широкого образования и глубокой духовности. Говорили, что этот молодой человек подает величайшие надежды, а потому архиепископ Коимбрский из собственных своих средств предоставил юному вундеркинду стипендию для обучения в лучшем университете страны. Жуакин был, так сказать, честолюбивым проектом, священным экспериментом Церкви, который осуществляли и контролировали самые высокие церковные инстанции. Оттого-то биография его весьма хорошо документирована. Ну вот. Жуакину, стало быть, предстояло отправиться в Коимбру, покинуть дом родителей, Гомишей ди Медейруш, которых он, как все думали, считал настоящими своими родителями, да после стольких лет иначе и быть не могло, он ведь не помнил раннее детство, когда его разлучили с подлинными родителями. Со слезами он распрощался с родителями, отправился в путь — только до Коимбры так и не доехал. В один прекрасный день объявился в Венеции и — держись крепче! — провозгласил, что зовут его Исаак Абраванель, и прошел обрезание. Стал он знаменитым врачом, кстати сказать, основоположником судебной медицины, но все равно… Скажи мне одно, Абраванель! Как ты это объяснишь? Кровью? Нет, пожалуйста, не говори «да»! У крови нет голоса. В противном случае получится, что права инквизиция, правы нацисты, а давние жертвы доказывали бы их правоту… Рим, — вдруг сказал он, — мы приехали. Здесь тебя ждет сюрприз. И после этого ты ответишь на мой вопрос.