Изгнание из ада - [126]

«Одна для меня, — отвечал дон Исаак Абраванель, — вторая для Великого инквизитора, а третья на тот случай, если ваше величество пожелает накрыть голову». Этот ответ якобы привел короля в такое замешательство, что он на годы отложил декрет, повелевающий обязательное изучение генеалогии в доказательство «чистоты испанской крови».

Род Абраванелей дал миру широко известных политиков, поэтов, ученых, и в каждом поколении проверяли: Мессия? Нет! Высокоодаренные люди, но не богочеловеки. Поколение за поколением. И отсюда возник закон, железный закон, неукоснительно соблюдавшийся в семье на протяжении сотен поколений: каждый Абраванель должен позаботиться о передаче эстафеты. Каждый Абраванель с малых лет усваивал, что линия от Давида к Мессии ни при каких обстоятельствах не должна прерываться. Ведь это возымело бы невообразимые последствия для мировой истории. Именно так объяснялось и на первый взгляд шокирующее поведение дона Иехуды Абраванеля, который согласился вместе со своей семьей принять насильственное крещение, радостно, с песней, не сомневаясь, что поступает правильно. Сотни других евреев уже начали убивать своих детей, своих жен и самих себя, дабы уйти от позора насильственного крещения. Но самый почтенный из евреев, Абраванель, дон Иехуда, переступая через мертвых и окровавленных, прошел вперед, чтобы сказать крещению «да». То было спасение для евреев. Иначе линия прервалась бы, мир лишился бы Мессии. Таким образом он уберег от смерти несчетных евреев, которые последовали его примеру, и сделался величайшим святым в мирах тайных иудеев.

Его сестра собралась замуж за Абраванеля! От волнения Самуил толком глаз не мог сомкнуть. Она впишется в родословие Мессии! Ревнивая зависть к родной сестре привела к тому, что он успел нарисовать в воображении столько прекрасных картин, так размечтался о сестре будущего зятя, что, когда наконец познакомился с Рахилью Абраванель, старшей сестрой Ионы Абраванеля, видел в ней не больше и не меньше как самое желанное существо на Божией земле. Эсфири не понадобилось ничего говорить, все и так сработало: Самуил Манассия женился на Рахили, а Эсфирь смогла наконец выйти за своего Иону. Они устроили двойную свадьбу, величайшее светское событие, равного коему никто в португальской общине Амстердама припомнить не мог. И главному раввину Абоабу пришлось пожелать им Мазл тов, сиречь счастья в браке, от всей души. Сам Абоаб был отпрыском иссохшей ветви, последним плодом увядшего лона.

Рахиль Абраванель, рожденная в 1599 году по христианскому летосчислению в Гимарайнше, Северная Португалия, и крещенная там именем Рената, приехала в Амстердам восьмилетней девочкой вместе с родителями и братом Ионой (Жозе), который был на год моложе ее. Иосиф Абраванель, ее отец, за кратчайшее время нажил состояние и стал в здешней португальской общине влиятельной персоной. Участвовал в общинном управлении, немало способствовал тому, чтобы получить от городских властей правовую автономию для общины, имел веский голос в торговой компании и был единственным негласным компаньоном газеты «Курант», ничуть не желавшим сидеть безгласно. По рассказам, ночью, когда все спали, раввины посещали его дом, чтобы втайне спросить совета. При всем уважении, какое народ питал к этому человеку и его семье, и при всей любви, с какой относились в первую очередь к его сыну, о Рахили украдкой судачили без всякого уважения. Гордыню ее, говорил народ, превосходит разве только ее же безобразие. А удар кнутом — сущий пустяк в сравнении с ее острым языком. В городе ее прозвали Железной Девой, и жестокость этого прозвища понятна лишь тем, кто знает, что многие, называвшие ее так, потеряли в застенках инквизиции родичей, которые не выдержали пыток одноименным орудием. Несколько лет назад, когда Рахиль аккурат достигла брачного возраста, иные из молодых людей — авантюристы и приспособленцы, — ослепленные славой ее рода и богатством семьи, просили ее руки, но Рахиль облила их презрением и так унизила, что все они уехали из Амстердама.

Семейство Абраванель отличалось маленькой физиогномической особенностью: не вполне правильным прикусом и толстоватой нижней губой. И у Рахили эта особенность странным образом проявилась до крайности ярко, она словно в одиночку взяла себе эту уродливую черту за всех своих братьев и сестер, да и за следующее поколение тоже. В самом деле, не очень-то приятно было видеть, как она презрительно выпячивает толстенную губу над круто срезанным подбородком, а тем самым позволяет слюням беспрепятственно течь изо рта и, чмокая и обкапывая собственную грудь, изрекает что-нибудь пренебрежительное о третьих лицах.

Манассии суждено было видеть на ее лице только такое выражение.

Они вели долгие разговоры о детстве в Португалии и о бегстве, ведь оба пережили это примерно в одном возрасте, речь тут шла о воспоминаниях, словах, интонациях, стоило одному их затронуть, как другой мог продолжить или дополнить, они говорили о запахах и освещении… нет! Об этом они не говорили, предполагая, что несказанное другому знакомо: к примеру, один говорил: «Был весенний вечер…» — и другой сразу видел определенный свет, свет португальского весеннего вечера, какого в Амстердаме не увидишь, и оба знали, что видели этот свет, и могли в этом свете продолжить рассказ.