Изгнание из ада - [112]

Лицо у Хёйгенса было багрово-красное от хронического возбуждения, от можжевеловой, от любви и не в последнюю очередь от любознательности, и иной раз, твердой рукою произведя надрез, он многословно, размахивая, точно во хмелю, дрожащими руками, извинялся перед трупом за то, что позволит себе взглянуть на красоту его сердца поближе, нежели это могла сделать жена усопшего.

Поистине беспримерное в ту пору культурное и научно-политическое достижение: он сумел убедить городской магистрат и общественность в разумности и необходимости подобной работы с трупами, сумел в кратчайшие сроки устранить и сомнения почтительности, и религиозные предрассудки. Получил legitimation[51], выходившее далеко за рамки официального разрешения: стал народным героем, которому мужчины и женщины, встретив его в распивочной, прямо-таки навязывали свои тела для вскрытия. Леонардо такое не удалось, ему не дали подобного разрешения, хотя из его записок явствует, как охотно он бы резал трупы. Однако это еще шло слишком вразрез со взглядами его эпохи.

Все терялись в догадках, отчего этот человек из всех своих учеников на факультете больше всего любил молодого Тульпа, юношу, который от аскетической скованности едва мог дышать и честолюбие свое куда больше выказывал в рьяном уходе за весьма еще жидкой бороденкой, чем в подражании учителю. Но когда профессор задавал вопрос, неизменно именно юный Тульп, откинув голову назад, вздернув вверх подбородок с козлиной бородкой, давал ожидаемый ответ.

Оба они — возбужденный, краснолицый, пухлый, говорливый профессор Хёйгенс и аскетически чопорный, тощий ассистент Тульп с его бороденкой — утром в день похорон явились к дверям Эсфири и Манассии.

— У нас тут есть проблема, собственно, даже не проблема, скорее чудо, правда вполне объяснимое медицински, сиречь феномен, каковой наши знания о путях Творения…

— Словом, научная сенсация!

Сразу после того, как мать нашли мертвой на трупе отца, Эсфирь взяла на себя ответственность и немедля дала согласие передать тела родителей профессору Хёйгенсу на вскрытие. За эту услугу науке факультет оплатит похоронные издержки. В отчаянном положении обоих подростков, не нашедших в квартире почти никаких наличных денег и представления не имевших о капитальной стоимости четвертой материной юбки, это было спасение, единственная возможность устроить достойные похороны, к какой прибегали многие неимущие евреи.

У Эсфири всей одежды, считай, только и было то, в чем она бежала из Португалии, не нашлось у нее ни черной юбки, ни черной кофты. Поэтому она надела платье матери, которая долгие годы носила лишь черное. Манассия поразился, увидев, как подошло ей это платье. Разве только на животе оказалось заметно широковато, но Эсфирь вооружилась иголкой и быстро устранила сей недостаток. Копия матери, которая, стоя рядом с сыном, ждала минуты, чтобы последовать за собственными бренными останками, уже полностью сецированными. Манассия в этих обстоятельствах впал в такое замешательство, что поначалу не понял, зачем проф. Хёйгенс, бурно жестикулируя, указал на своего молодого ассистента, который левой рукой сдернул лоскут со стеклянного сосуда в правой.

В сосуде лежал камень, если присмотреться, весьма диковинной формы, вроде скульптуры, статуэтки маленького, скрюченного человечка. Дети смотрели на сосуд, чуть ли не носом в него уткнулись — что это? На артефакт не похоже. Округлость спины, коль скоро эта часть камня или скульптуры представляла собою спину, плавно и гармонично, словно поверхность гальки в ручье, переходила в затылок и округлость головы — в самом деле это затылок и голова? Или просто игра природы? Тульп с явным восторгом поднял сосуд повыше, к свету холодного зимнего солнца, а дети — уже вовсе не дети — вытянули шеи, смотрели, вглядывались, таращились на сосуд, который Тульп с серьезным видом поднимал вверх и поворачивал так и этак, словно демонстрируя блеск драгоценности в лучах солнца.

— Что ж, — сказал профессор Хёйгенс, — позвольте вручить вам… Осторожно, Тульп! Итак, в этом сосуде находится…

Брат? Что за брат?

— Известь, — спокойно пояснил Тульп. — По моей оценке, на семьдесят с лишним процентов известь!

— Что значит «брат»? О чем вы?

— Известь. Вес — один и восемь десятых килограмма. Весьма значительный. На двести двадцать граммов тяжелее знаменитого венского каменного эмбриона тысяча шестьсот первого года!

Взгляд у Эсфири стал точь-в-точь как у матери, в доброе старое время, в затруднительных обстоятельствах: ледяной, циничный, глаза словно бойницы.

— Вы позволите мне прижать брата к сердцу? — сказала она, забирая у Тульпа сосуд.

— Надо же, именно сегодня, в день погребения ваших родителей… так сказать, третий покойник. Внезапно… третий… покойник! Сожалею. Но взгляните, сколько красоты и, я бы сказал, гениальности Творения даже в неудаче. Вот здесь, например…

— Спасибо, профессор!

При вскрытии в животе матери обнаружился эмбрион. Судя по всему, вскоре после рождения Мане мать снова забеременела, однако беременность оказалась брюшная, в итоге эмбрион омертвел, но не исторгся из организма, а закапсулировался и за многие годы окаменел вследствие известковых и прочих отложений.