Изгнание из ада - [103]
Первым учителем Манассии, сиречь его руби, стал некий Авраам Реубен из Феса, увы, начало не слишком удачное. Этого человека куда больше интересовало физическое, а не духовное развитие вверенных ему учеников. «Это что же, буква „мем“? С виду-то словно… — он отвешивал ученику шлепка, — словно губы, сложенные для поцелуя. Эй! Где у тебя мозги? — Он хватал ученика между ног. — Может, тут? Сосредоточься на священных буквах и забудь о плотских желаниях!»
Этому руби Реубену, когда он узнал прозвище Манассии, загорелось своими глазами увидеть сию вызванную обрезанием анатомическую особенность. Однажды он задержал Манассию после уроков, когда все ушли домой. Манассия тогда еще не слишком преуспел в стараниях жить со своим новым тождеством не только как с новой одеждой, но принять его как нечто естественное и неотъемлемое, вроде носа, отчего он с закрытыми глазами, буквально со слепой покорностью читал «Отче наш» — да-да, в еврейской школе будущий раввин читал «Отче наш», — а руби меж тем спустил с него штаны и тотчас несколько раз вскричал: «Боже мой! Боже мой!»
Такси ехало вверх по Хёэнштрассе, поднималось ввысь, как самолет, который после бесконечно долгого разбега вот-вот оторвется от земли.
— Погоди! — сказала она, прежде чем Виктор успел дать ожидаемый ответ. — Я хочу проехать дальше, к тому месту, откуда открывается изумительная панорама Вены. Это, правда, не гостиница, но очень романтично!
Таксист тем временем с согласия пассажиров поменял кассету. После софт-рока поставил «Simply the Best from the 70's». «Смоки»: «Lay Back in the Arms of Someone».
Машина пробила туман, и Мария сказала:
— Слушай, Вик, не смотри так тоскливо! Рассказывай дальше! Просто рассказывай дальше!
Авраама Реубена вскоре с позором уволили: рабби Узиил застал его и одно
го из учеников в ситуации, какую именовали не иначе как «мерзость», или фигурально «Левит 19:22». Реубен бежал. Последнее, что слышала о нем португальская община Амстердама: в Антверпене он крестился и принял имя Франсишку ди Сан-Антониу.
Преемником его стал некто Ниссим Шушан, толстый старик, чья круглая, как шар, голова словно бы непрерывно перекатывалась по плечам. Этот догматик Талмуда переводил в следующий класс всех учеников, которые не задумываясь могли бойко отбарабанить то, что он хотел услышать, и в итоге у него в классе остались только ленивые, нелюбознательные или строптивые, коих он предпочел бы вовсе выгнать. На этой странной утопии, на классе без учеников — хороших перевести выше, плохих разогнать, — он и сломался, вернее, сердце его не выдержало, но к тому времени Самуил Манассия бен-Израиль давным-давно перебрался в следующий класс.
Манассия думал, что все идет слишком быстро. Ему хотелось хоть немного насладиться тем, что он лучший в классе, более того, хотелось по-настоящему обрести уверенность во всем, что он сумел один-единственный раз ответить без запинки. Однако его немедля перевели, и он опять стал «маленьким», неуверенным и запуганным в тени Абоаба, который уже не один месяц верховодил в этом классе. Спустя месяцы мучительных стараний он занял место второго после Абоаба, в конце концов стал первым учеником, когда Абоаба перевели классом выше, и теперь, да, теперь почувствовал себя хорошо, свободно, с обостренными восприятиями, с отчетливыми талантами, — и тут его опять перевели, опять он очутился в тени Абоаба. Попадая в следующий по старшинству класс, он чувствовал себя как рыба на суше, чьи жабры дышали только воспоминанием о воде, из которой его извлекли.
Но лишь таким образом, регулярно доказывая свою одаренность, он мог сократить родителям расходы. Его обучение оплачивала община. Одна ошибка, одна небрежность, малейшее сомнение в его таланте стоили бы матери последней юбки. Последняя юбка — хранимый пуще глаза, самый последний резерв. Мать бежала с четырьмя юбками, куда зашили остатки семейного состояния. Отцовские попытки начать в Амстердаме свое дело, создать для семьи экономическую опору, а также насущные ежедневные траты — в общем, они добрались уже до третьей юбки. У Манассии не было выбора. Сосредоточенно и вдумчиво занимаясь, он должен проявить в учении такое же проворство, как некогда в беготне. Абоаб всего месяц назад водворился в третьем классе, а теперь туда перешел и Манассия.
— Диспут! — вскричал рабби Иаков. — Поговорим об образе Всем
огущего!
— У меня есть вопрос к моему ученому другу Манассии, — сказал Абоаб, и ученики сей же час оживились, предвкушая развлечение. — Что будет, если человек лицом к лицу узрит Бога, да будет благословенно Его имя, и передаст своему народу образ, ему представший?
— Не делайте себе кумиров и изваяний! — быстро ответил Манассия, по-португальски, чего оказалось достаточно, чтобы Абоаб сморщил нос. — Таково слово Господне. В другом же месте Он говорит нам: лица Моего не можно тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых… Вполне однозначно: никто не может видеть Его, а стало быть, никто не должен делать изображения Его, под страхом смерти! — Он откинулся назад и перевел дух. Хорошо вышло.
