Избранный - [21]

— Один фунт, три шиллинга и два пенса? — Он поднял глаза.

Она достала из сумочки две фунтовые банкноты и протянула ему. Он молча отдал ей сдачу. Одну за другой она сложила покупки в хозяйственную сумку, повернулась и пошла к двери.

Рабби Цвек разозлился. Она так многозначительно молчала — наверное, щадила его чувства, великодушно подумал он. И вдруг понял, что не хочет, чтобы его чувства щадили.

— Миссис Гольден, — окликнул он, — что же вы ничего не скажете?

Миссис Гольден вернулась к прилавку.

— Я думала, вам не хочется, чтобы я говорила.

— Вам есть что сказать? — раздраженно спросил рабби Цвек. — Так скажите.

— Нечего, — пробормотала она и снова развернулась к двери.

— Ему уже лучше, — крикнул ей вслед рабби Цвек.

Миссис Гольден опять обернулась и села на стул для покупателей.

— Слава богу, — сказала она. — Конечно, ему станет лучше. Разве могло быть иначе?

Ей явно не хотелось заканчивать разговор, но и как его продолжить, она не знала и взглянула на рабби Цвека: что-то он ответит.

— Его скоро выпишут, — сказал он.

— Вот и хорошо.

К этому миссис Гольден добавить было нечего. Оба ухитрились обойти молчанием причину, последствия, симптомы и диагноз — предметы сплетен и домыслов. Говорить им больше было не о чем. Норману лучше. Скоро он будет дома. Что тут обсуждать? Однако же миссис Гольден не хотелось уходить, и она чувствовала, что и рабби Цвеку хочется ее задержать.

— Посидите со мной, миссис Гольден, — сказал он. — Я не очень занят.

Он всегда называл ее миссис Гольден. И Сара тоже, хотя они были знакомы с ней с тех пор, как поженились. Как ни бился, рабби Цвек не сумел вспомнить, как же зовут миссис Гольден. Он помнил, как звали мистера Гольдена. Льюис. Они называли его Лу. Его не стало пять лет назад; наверное, рабби Цвек до самой смерти миссис Гольден так и не вспомнит, как ее зовут.

— А помните, — начал он, — давным-давно, когда мои дети были маленькие, и ваши тоже, мы часто выбирались на природу. Помните, как мы вместе ездили на пикники?

— Я помню пикники, — ответила она и, в свою очередь, спросила: — А помните, как мы все ходили в театр смотреть спектакль на идише? Помните?

— Помню, — сказал рабби Цвек. Его ход. — А помните школьные концерты? Помните?

И это миссис Гольден тоже помнила. Театр, пикники, концерты — по аналогии и вразнобой они перебрали все воспоминания и сидели, думая каждый о своем, и каждому было нужно, чтобы другой молчал.

— Что же его до этого довело? — вдруг спросила миссис Гольден.

Какое воспоминание ни возьми, все они крутились вокруг Нормана. Наверное, и у рабби Цвека тоже, поскольку вопрос его не удивил. Он и сам частенько им задавался. Этот вопрос приходилось задавать себе по многу раз. Задавать снова и снова — а отвечать было не обязательно.

— Ему лучше, — выпалил рабби Цвек. — Сегодня утром я разговаривал с врачом. Белла разговаривала. У него всё в полном порядке, так сказал врач. Ему лучше, — повторил он, встревоженный неискренностью, что сквозила в его голосе.

— Конечно, ему лучше, — сказала миссис Гольден. — Но что же его до этого довело? Ведь такой был умный мальчик. Что же его довело?

Она не пыталась уязвить рабби Цвека. Ей хотелось, чтобы он смог об этом поговорить.

— Ему лучше, — повторил рабби и опустился на высокий табурет за прилавком — жест бессильной капитуляции. — Да, вы правы, такой был умный мальчик.

— А помните… — начала миссис Гольден, и рабби Цвек обрадовался очередному воспоминанию. Пока оно длилось, оно сводило на нет теперешнее положение. И лишь закончившись, воспоминание превращалось в нечто такое, что было когда-то и больше не повторится.

— А помните… — продолжала миссис Гольден. Кладезь ее казался неисчерпаемым. Она не оставляла усилий отвлечь внимание рабби Цвека от Нормана в теперешнем его состоянии, направив его прямо и откровенно на того, прежнего Нормана. — Помните его первое дело в суде? Он был в мантии и парике, хорошенький, как девушка. Мы все пришли, помните, Сара, благослови ее Бог, была в новой шляпке, коричневой, с плюмажем, мой Лу, благослови Бог и его, Тейтельбаумы, Гринберги, Шварцы, вся улица, помните? И как он выиграл. Ой-вей, как он выиграл! — Она целилась в каждое слово, поражая их языком в самое яблочко. — Так красиво он говорил, — вспоминала она, — такую произнес речь. Такой был умный мальчик.

Рабби Цвек поймал себя на том, что улыбается, только когда улыбка погасла. Воспоминание о первом Нормановом триумфе лишь напомнило ему о печальном завершении его карьеры и скандальном унижении последнего выступления в суде. Рабби Цвек понимал, что миссис Гольден мысленно уже оплакивает это, и последовал ее примеру, поскольку это событие он вынужден был вспоминать снова и снова, чтобы хоть как-то примириться с произошедшим, даже посмеяться над ним — экий вышел курьез! — и чтобы чувство стыда наконец испарилось.

Дело было грязное, и по-хорошему его вообще не следовало бы доводить до государственного суда. Грязным его рабби Цвек считал потому, что в нем замешаны были евреи, а у евреев есть собственный суд, в двух шагах от его лавки, и надо было уладить всё там, без огласки, которую дело получило, когда вышло наружу. К тому же это была семейная ссора, постыдились бы выставлять ее на всеобщее обозрение. Но люди они были озлобленные, эти Штейнберги, и на памяти всех обитателей квартала вечно сварились между собой. Они провели в браке тридцать несчастливых лет, из которых последние десять вдобавок отравило присутствие старой миссис Касс, матери миссис Штейнберг. Пять лет из этих десяти упрямо бессмертная миссис Касс уже не вставала. Каждое утро многострадальный мистер Штейнберг относил ей чай и изо всех сил скрывал разочарование, увидев, что она ждет его. И не просто ждет, а бурчит, дескать, что так поздно, почему сахару недоложили или переложили, никто-то о ней не заботится, она понимает, с ней много возни, но что же ей делать.