Избранные стихотворения, 2012 - [5]

В нем слишком много моря и ветров.

Ты в этом омуте

исчезнешь навсегда,

когда в него решишься окунуться.

Не зря ты все хватаешься за куцый

клочок воспоминаний о тепле.

Тебе сюда не надо возвращаться,

особенно когда тебе шестнадцать

вернется лет, особенно тогда.

Здесь для тебя нет места на земле.

Я кратковременный,

как местные дожди,

как зимний день и сонные трамваи.

Как в вечности — канал и мостовая.

Поток людей несет меня к метро,

за стоком входа гулкий эскалатор,

жующий ноги родич водопада.

И тьма резервуара впереди,

сухое безразличное ведро.

Почта («Так много лет мерцают фонари…»)

Так много лет мерцают фонари,

корабль-город, в неизменной качке,

похож на бесконечный лабиринт.

Я вышел из каюты покурить,

и выкурил полжизни, как полпачки.

Я не искал здесь твоего следа,

след не увидишь, если вечно ночь-то.

Меня качает сонная вода.

Не надо, не пиши мне никогда.

Сюда оттуда не доходит почта.

Беспокойство («Она стояла у балкона…»)

Она стояла у балкона,

курила трубку телефона

(и ей табак автодозвона

изрядно надоел),

давясь молчаньем телефонным,

и не имея дел.

Вертя безумными глазами,

она стояла свечкой в раме,

всё несказанней, несказанней

хлебала гомон дней;

и серая спина «Казани»

дрожала перед ней.

Две сотни лет она стояла,

две стони лет она молчала,

и молча номер набирала —

и всё две сотни лет.

И время есть, и есть усталость,

а абонента нет.

Дома снесли за эти годы.

И понастроили заводов.

Один канал всё гонит воду,

и ходят катера.

Она не видит строек, лодок,

застыла между рам.

Как ни крути, она живая,

хоть неподвижна, словно свая;

она всё ждёт, переживая,

всё ждёт заветных слов.

Вот кто-то трубку вдруг снимает,

и говорит: «Алло».

Итак, проломлена плотина.

И возвращаются лавиной,

казалось, навсегда покинув

планету, голоса:

«Я заболела, ты за сыном

сходи сегодня сам».

Сатенеют собаки («На Васильевском острове…»)

На Васильевском острове

по ночам сатанеют собаки,

и грустят светофоры,

а Средний превращается в Стикс.

Я тебя не замечу

среди этой сонной Итаки,

я тебя не замечу,

когда буду мимо идти.

Я Хароном по «зебре»

везу чьи-то мёртвые взгляды,

и меня угнетает

фонарей обжигающий свет.

Мне не надо тепла,

вообще ничего мне не надо.

Сатанеют собаки,

и я сатанею в ответ.

Ветка («Я размазан по коридору…»)

Я размазан по коридору,

и бесформенный, как всегда.

Как всегда — это значит, скоро

ничего не изменит город,

и другие все города.

Конфетти разрывной надежды

после выстрела не собрать.

Бесполезны вопросы «Где ж ты?»

мы как рельсы, и — шпалы между;

шпалы — каждая из ребра.

Вот такая грудная клетка.

За верстою летит верста.

Что за линия, что за ветка?

(Да. Заканчивается разметка

указателем «Пустота».)

Я несу тебе смерть («Я несу тебе смерть в этот долгий мучительный год…»)

Я несу тебе смерть в этот долгий мучительный год;

тонки пальцы твои, гладят мёртвый мой лоб так уютно.

Ты сама пустота, как полярная ночь — абсолютна,

абсолютна, как боль, без которой ничто не умрет.

Я несу тебе смерть, и в нагрудном кармане пальто

только смерть умещается, так сокращается время.

Я стою у канала, как камень — один перед всеми,

я в канале стою, ты — вода, я — твоё решето.

Я несу тебе смерть, и она тебе очень пойдет.

Я несу тебе смерть, я нашёл её в сломанной жизни.

Я несу тебе смерть, и не слишком уж ты времени с ней.

Я несу тебе смерть в этот долгий мучительный год.

Призыв темноты («Пошли дожди в прозрачных кимоно…»)

Пошли дожди в прозрачных кимоно,

закрылось небо капюшоном серым,

и в мутной мгле горит одно окно,

горит, горит, и сладко пахнет серой.

Ты приходи. Мы будем ждать, и мы

тебя дождёмся при любых раскладах.

В разгаре лета ли, среди зимы,

в весенний дождь и в пору листопада.

Мы — те, кто даже вечность подождут.

Но надо меньше; темнота живая.

Всё время взгляд стремится в темноту,

она так тянет, манит, призывает.

Всегда темно, хоть глаз коли — темно,

и каждый шорох слишком настоящий.

Забудь надежду вышедший в окно.

Забудь надежду всяк сюда входящий.

Конрура («Снова не зная брода…»)

Снова не зная брода,

снова не зная дорог,

в мутную лезу воду;

беспечна моя свобода,

наивная, как бульдог;

чистой её породе

очень идут часы.

Точно так же подходит —

повешенному подходит —

вываленный язык.

Два; один; взрыв («Шла дама по Репина споро…»)

Шла дама по Репина споро.

Вдоль маленького забора.

В руках — чемодан и болонка.

Я к ней подошёл, ибо ломка.

Я ей так сказал: О, мадам,

я ваш понесу чемодан?

Ведь ваш чемодан так тяжел,

и жёлт, ужасающе жёлт.

Ответила дама с одышкой:

Откуда ты взялся, парнишка?

Весь грязный, и в рваной рубахе.

Пошёл-ка ты, знаешь ли, на хер.

И я повернул на Большой.

С больной и голодной душой.

На кнопку нажал, закурил.

И пять. И четыре. И три…

Февраль 2006 («Нет в мире сна, и каждым утром ясно…»)

Нет в мире сна, и каждым утром ясно, что сон, что не сумел прийти вчера, сегодня ожидается напрасно. Но это понимается с утра. А вечером — такая же надежда уснуть, забыться, стать комком белков, вдавить песок под сомкнутые вежды.

Сейчас же — утро, пусто и легко.

Прозрачный человек сидит на стуле, весьма неплохо притворяясь мной; он кофе пьёт, он сигареты курит — их прикурив прозрачною рукой. Он комнату не видит за спиною…

А комната движения полна. Там дверцей тихо скрипнул шкаф стенной, и пошла в эфир прозрачная волна.