Избранные стихотворения, 2012 - [2]

Сладостным, пьяным теплом наполняется мир,

и одаряет потоками щедрыми город.

Чтобы — в движение, чтобы — достроить уют.

В мощных машинах, добравшись до самого края,

люди работают, город себе создают,

каждое лето его горизонт расширяя.

В небо взлетают высотки — вот это размах! —

город прекрасный идёт по безликой планете.

В этих точёных, красивых, просторных домах

каждую осень рождаются страшные дети.

Створки («Что за странный трагичный стиль, да…»)

Что за странный трагичный стиль, да

что за «сос» соловьиной трелью —

застрелилась вчера Матильда

из-за глупого ожерелья.

Я в кармане упрятал дулю,

и помог ей пропасть за стразы.

Я ей выдал наган и пулю,

и сказал, как стрелять, чтоб — сразу.

А потом, открывая ставни,

чтобы выйти в окно за нею,

осознал вдруг, что мой состав не

долговечен, я каменею,

костенею и целых десять

лет уже не могу остаться

сам с собой, вечно кто-то здесь, и

носит робу из ассигнаций,

ожерелье из фианита

и всё время в упрёк мне ставит

то, что всё ещё не открыты

и не пройдены

ставни.

Однодневка («Я ножницами очень аккуратно…»)

Я ножницами очень аккуратно

Отрезал от себя кусок руки,

В коробочку из красного картона

Без всяких сожалений положил,

И отослал посылкой однодневке,

Пусть делает, что хочет, как всегда.

А сам пошел в театр за билетом

На страшный суд над павшей головой.

И вот, идя по Невскому проспекту,

И вот, тараня Малую Покровку,

Идя на Севастополь всем напором

И забредая во Владивосток,

Задумался я шибко над вопросом:

«Что будет, если я сейчас растаю,

Как снег растаю, стану грязной жижей?»

И тот же час растаял, чтоб узнать.

Узнать, увы, не вышло — просто стало

Тоскливо оттого, что скоро вечер,

И оттого, что вечер этот будет

Одним из многих тысяч вечеров,

И оттого, что будет ночь и утро,

И дальше день другой, когда, конечно,

Умрет моя навеки однодневка,

Моя на веки, навсегда умрет.

Не надо имён («Я прекращаю порою спать…»)

Я прекращаю порою спать.

Вроде и весел ещё, и молод, но

Чувствую часто себя стариком.

Странное чувство, и нет описания;

Воспоминанья — не ясно, о ком,

В каждом движении, в каждом касании —

Холодно, холодно, холодно, холодно…

Вечер приходит — и вот, опять

Я отправляюсь ко сну, утомлён,

Холод оставив прихожей, в вороте.

Снятся всю ночь путевые столбы.

Как бы и мне умереть на вокзале,

В Томске, и в нём похороненным быть.

Чтоб на могильной плите написали:

«Он похоронен в любимом городе».

Всё. И не надо ни дат, ни имён.

Приехал («В жизнь иную ищешь ты брешь — на ком…»)

В жизнь иную ищешь ты брешь — на ком?

Камеры повсюду, но что проку с камер?

Люди нарастают, как снежный ком,

А потом отваливаются.

Кусками.

Идёт! («Волны разрывной и всей прочей волны…»)

Волны разрывной и всей прочей волны

Мы не испытаем, пока влюблены.

Разрыва не будет —

Так думают люди,

Которым разрывы совсем не нужны.

Но только волну нелегко обуздать,

Влечёт она в дальние дни-города.

Все стороны света —

Плохая примета,

Покуда пути все ведут никуда.

Срывая печати, тесьму, колпачки,

Снимая браслет-отпечаток с руки,

Скупая остаток,

Ломая порядок,

Стирая о камень стальные клыки,

Взирая на чёрную ночь из окна,

Вбивая в могильные дни имена,

Любя слишком многих,

Смиряюсь в итоге.

И знаю: идёт саранчою волна.

Между нами не осталось ничего («Я совсем не в силах думать головой…»)

Я совсем не в силах думать головой,

А особенно в плену таких оказий:

Между нами не осталось ничего.

Разорвались неразорванные связи.

Я уже не утоляю голод свой,

В окружении реторты тонкостенной…

Между нами не осталось ничего.

Мы два самых близких тела во вселенной.

Насекомое («Себя — добычу горностая…»)

Себя — добычу горностая —

Переварив змеёй толпы,

Я влез в прохладный зев трамвая,

И сделался глухим, слепым,

Я сел на нары — словно в кресло,

Сглотнувши брани анасвай.

Я знал: за мной змея пролезла

Вовнутрь — и тронулся трамвай.

Во мне кипел мой гнев незваный,

Как революция в стране.

И с гневом я упал в нирвану,

И странный сон приснился мне:

В нём я, себя же добивая,

Переварил змеей толпы.

И влез в прохладный зев трамвая,

И сделался глухим, слепым.

Платочек («Ты все плачешь, и плачешь…»)

Ты все плачешь, и плачешь…

Ты плачешь, и плачешь, и плачешь,

Отражаешься всюду —

Везде ты, при взгляде вокруг.

И когда вдруг стихает

Гроза, я, не веря в удачу,

Словно стражник темницы,

Лицо открываю на стук.

И я вижу опять

Отражения, лёд в отраженьях…

Я бы рад уничтожить

Платочек твой, с синей каймой,

Но ты знаешь сама:

С новым утром придёт продолженье.

Извини, мне пора.

Уходи.

И закрой за собой.

Гематит («Начала у начал и прочего — начало…»)

Начала у начал и прочего — начало

Я положил, порвав Дамоклов волосок;

Ты села на окне, ты пела и скучала,

Смотрела в серый день и дождь пила, как сок.

Ты лошадей звала и плакала о ночи,

И прыгнула потом в открытое окно.

Помялась высота, впиталась в позвоночник…

А я не спас тебя, мне было все равно.

Выл ветер по тебе, певец скорбей и славы,

Мне было всё равно, о чем бы он ни выл;

Ведь я из рук своих ковал, ковал оправу —

Для сердца твоего, стеклянной головы.

Я плёл, ковал, паял, весна в окне кипела.

Не всё, что я хотел — но очень много смог,

И хрупкий гематит в оправу после вделал,

Влил кровь свою, как клей, и вышел оберёг.

И этот амулет, что мне вошёл в привычку,