Избранные произведения в одном томе - [1011]

До рассвета оставалось не больше часа, когда Пай и Маколпин вернулись.

Дежурство нес Шеминэ. Бессонница сказывалась на его глазах; они покраснели и сделались воспаленными, но он продолжал следить за стеной. Оставленная веревка его не волновала: никто из проходивших часовых ее не замечал.

Только что часовой в очередной раз промельтешил мимо окон, сжимая в лопатообразной руке автоматическую винтовку. Спустя минуту над внешним рядом шипов парапета появилась голова Маколпина. Выбравшись наверх, он подтянул к себе половину длины двойной веревки и перебросил ее через парапет в тюремный двор. Потом он миновал проход, все так же неуклюже преодолел второй ряд шипов и скользнул в темноту двора.

Маколпин был фунтов на тридцать тяжелее Пая. Это обстоятельство оказалось очень кстати для самого Пая, который сейчас поднимался: спускавшийся Маколпин служил ему противовесом. Пай вылетел наверх, будто пробка из бутылки. Подтянув свой конец веревки, он перекинул его на другую сторону, перебрался через шипы и тоже скользнул во двор. Самое главное — им удалось сдернуть веревку с шипа. Шеминэ видел, как она заходила ходуном и упала вниз.

— Они вернулись, — почти закричал Шеминэ, будя остальных.

Прежде чем поднять храбрецов, пришлось снова переждать часового. Теперь все обстояло проще: из окна камеры во двор спустили свою веревку и, дружно взявшись за ее концы, подняли Маколпина. Тот, ввалившись в камеру, успел наступить на чью-то ногу и вместо приветствий услышал чертыханья. Веревку спустили вторично и втащили в камеру Пая.

— Ну, как все прошло? — с нетерпением спросил Уордл.

— В лучшем виде, — ответил Маколпин. — Маяк орет на всю Вселенную.

— А что будет, если его сигналы вначале примет не наш, а какой-нибудь кастанский корабль?

— Они сразу определят, откуда идут сигналы. Гатин находится под владычеством кастанцев, следовательно, маяк сочтут официально установленным и немного поломают голову, почему им об этом не сообщили. Таков логический ход рассуждения. Если же кастанцам изменит их логика, тогда вся наша затея — совершеннейшая чушь.

— Будем надеяться на первый вариант, — сказал Уордл. — Вы, ребята, замечательно поработали.

— Хотите знать, что во всем этом было самым трудным? — спросил Маколпин, показывая стертые в кровь ладони. — Карабкаться шестьдесят футов по тонкой веревке.

— Проще простого, — отмахнулся Холден.

— Для тебя, может быть, и просто, поскольку ты на несколько поколений ближе к обезьянам, — выдал ему Маколпин.

Холден пренебрежительно пожал плечами. Иного отношения слова Маколпина не заслуживали.

— Странно, что тебе нечего сказать, — неожиданно выдал ему вечный молчун Казазола.

Вся масса пленных, как обычно тянущихся за утренней порцией тюремного варева, незримо делилась на две части: знавших о грядущем спектакле и тех, кто ничего не подозревал о нем. Значительная часть пленных должна была до самого начала оставаться в неведении — тогда их искреннее поведение сделает «пьесу» более правдоподобной. Так решил генерал Парта.

Кто-то уже заканчивал хлебать варево, кто-то лишь усаживался с миской на шершавый бетон двора, а кто-то топтался в тающих очередях к кухонному бараку. Все как всегда. Самые медлительные ещё вычерпывали из мисок остатки, когда гвард-майор Словиц поднес к губам свисток.

Не прошло и нескольких секунд, как в разных концах двора восемьдесят пленных, попытавшихся встать, вдруг повалились наземь. Они корчились, стонали, исторгая из перекошенных губ клочья пены. Толпа, бредущая к воротам, замерла и во все глаза глядела на странную картину. У ворот четверо откормленных охранников с ужасом и отвращением смотрели на извивавшегося возле их ног стамита. Он выворачивался с гибкостью циркового акробата. Можно было подумать, что в животе у несчастного поселилась тысяча чертей.

Охранники растерялись. Ни в одном их уставе не говорилось, как надо действовать, если ни с того ни с сего почти сотня пленных вдруг начинает корчиться в судорогах и изрыгать пену. А добросовестные актеры будто состязались между собой: кто сумеет выпустить больше мыльной пены, громче стонать и сильнее биться об пол.

Пленные, не знавшие о спектакле, толпились, словно стадо испуганных овец, и с опаской ждали, что и их постигнет та же участь. Немало охранников оказались зажатыми взбудораженной толпой и яростно распихивали пленных, пробираясь к начальству. Но это было не так-то просто: вокруг них падали, преграждая путь, все новые алюэзинцы и стамиты. Толпа давила и напирала, потому что пленные инстинктивно стремились отбежать от очередной жертвы.

Какой-то стамит вдруг истошно завопил, уцепился длинными костлявыми руками за ближайшего охранника и щедро запачкал пеной форменные брюки и сапоги последнего. Кастанец успел лишь взмахнуть плеткой, но ему было не до удара. Он поспешил как можно быстрее убраться из опасного места.

Словиц грузно протопал в штабной корпус и вскоре вышел оттуда вместе с начальником тюрьмы. Шестнадцать алюэзинцев тут же постарались изо всех сил угодить высокому начальству, распластавшись у них на пути и дико закатив свои оранжевые глаза.

Заметив, что во дворе появился сам Фестерхед, ещё две сотни пленных попадали на пол, внося щедрую добавку к уже царившей неразберихе. Охранники выкрикивали приказы, которые тонули в общем гвалте. Фестерхед орал на охранников и размахивал руками. Словиц десять раз подряд дунул в свой свисток.