Избранные произведения в одном томе - [11]

Пшеничный еще ворчал что-то в углу, а разморенный сытостью Свист сладко растянулся на полу, разбросав мокрые ноги.

— Ну вот и чудесно, — говорил он, поглаживая живот. — Давно такого удовольствия не испытывал. Разве когда из лагеря вышел.

— Слушай, а за что ты в лагерь попал? — спросил Карпенко, сворачивая самокрутку. Он снова уселся на топчане, тоже подобрел от тепла и еды, стал по-домашнему простым, свойским, таким, как и все.

— А, длинная история. История с географией. Было дело, да.

— Может, безвинно?

— Не скажу, — сразу сделавшись серьезным, Свист задумался. — Было за что. Могли б и больше припаять, отбрыкался двумя годами. Могу рассказать.

Он помолчал, глядя в закопченный потолок, прислушался к завыванию ветра снаружи, потом вздохнул и пошуровал в печке. Там что-то треснуло, выстрелило, ярче загорелись дрова, осветив насупленного Пшеничного в углу и любопытное курносое лицо Глечика.

Глава 7

— Видно, бестолковый я человек… вот. Шальной, безголовый… — говорил Свист. — Словом, обормот. Только теперь понял. Как говорят, не вши меня заели, а молодость загубила. Жил в Саратове, на Монастырке. Красота городок, скажу вам, первый сорт. Саратов… Да… — Он помолчал, мечтательно вспоминая что-то и не отрывая взгляда от печки. — Четыре года, как не был, душа истосковалась. Так вот, учился малость. Учиться не любил. Да и дисциплина хромала. Мать, бывало, ходит-ходит в школу по вызовам, лупит меня, а толку — как от козла молока… А вообще-то била мало. Больше надо бы бить, тогда, может, и человек бы вышел, а так — осколок, подобие одно. Подрос, зашился в компанию — дружки-милушки, ярина зеленая… А все же хорошее было время. Раздолье, особенно летом. Мать на заводе — на подшипниковом — работала, а я — будто в раю. На кладбище в войну играем — да, там у нас Чернышевский, писатель, похоронен, — деловито сообщил Свист, повернувшись к Карпенко. — Памятник такой громадный, как шалаш. Так вот, на кладбище, на Лысой горе, в сосняке, а иной раз вырвемся и на Волгу. Вот брат, счастье, ярина зеленая! Никто в тех местах не видел Волги? Нет? О, у нас Волга! Ширь, простор, вода, солнце, небо. И на этой благодати райский уголок — Зеленый остров. Стянем чью-нибудь лодку, переправимся туда и — забав, игр на два дня. Мать ищет и в милиции, и в колонии, и в тюрьме, а мы на острове кинжалы выстругаем и разбойников изображаем…

Витька вздохнул, запихнул в печку конец какой-то доски, озабоченно пошуровал там щепкой.

— Потом пошел работать, — продолжал он. — Вначале Григорий Семенович, сосед наш, меня к токарному делу приспосабливал. Работал на том же подшипниковом, втулки делал. Сперва ничего, а потом надоело, опротивело, как горькая редька. Как говорится, послал бог работу, да отнял черт охоту. Утром — втулки, вечером — втулки, вчера — втулки и завтра — втулки, зимой и летом — одни втулки. Уж эти кольца да дырки ночью сниться стали — отрава! С тоски к водке потянуло. Выпивал. Как-то в пивной познакомился с одним — Фроловым по фамилии. Не было печали, так черти накачали! Так хитро ко мне подъехал, и так и этак, смотрю — милый человек. И денег не жалеет. Пили. Ловко он мне житуху отравил, и не заметил, как окрутил дурня. Ты, говорит, свой парень, зачем тебе мозоли натирать? Хочешь, устрою, работенка — лафа. И что ж? Устроил продавцом в хлебный магазин. Работаю месяц, второй. Не скажу, чтоб очень нравилось. Правда, сыт — тогда голодновато было на Волге, — а так — почти как и на подшипниковом — нудная работа, только и знай, режь килограммы. Пять тонн сегодня, пять тонн завтра. Не смотри, что хлеб, а нарежешься за день, так хуже, чем на заводе, устанешь. Хотел я уже драла дать, да однажды заявляется этот Фролов, говорит, приходи в «Поплавок», дело есть. Прихожу. Сидят в углу под пальмой — Фролов и еще один, дядей Агеем звали. Что, думаю, за дело? Выпили, закусили — ничего не говорят, еще выпили, закусили — молчат. Еще и еще. А потом Агей и шепни: так и так, дескать, подбросим пару пудиков сверх накладной — продашь? Продам, говорю, не залежится: товар ходкий. «Ну вот и порядочек, парень свойский, и комар носа не подточит», — тешится Агей, потирая руки. А мне спьяну и невдомек, что это — первый мой шаг к черту в зубы. На душе весело, смелости хоть отбавляй, угодить хочется людям — вот и согласился. Не знал того, ярина зеленая, что сегодня — пару пудов, а завтра — десяток, а потом тоннами подбрасывать мне хлеб станут. Придет машина — начнут сгружать, этот Агей и еще один, смотрю — на весах две тонны, а накладную дают на полторы. Остальное наше. Деньги все им отдавал. А они делили. Сначала скребло у меня на душе, думаю, до добра не доведет. Ну, а потом деньги сбили с толку — повалили кучей. Не привык столько иметь, не знал, что делать с ними. Не пропьешь: поллитровка шесть рублей — и только.

— Ну это ты врешь, — вставил Пшеничный. — С деньгами еще ни у кого не было заботы.

— Не было? — язвительно передразнил Свист. — Что ты понимаешь, Мурло, душа копеечная?..

— Ладно, хватит вам. Давай дальше! — прикрикнул Карпенко.

— Ага. Ну, тут разгорелась моя фантазия, увлекся фотографией. Купил аппарат, всякие к нему штучки, начал изводить бумагу и пластинки. Снимал. И на Волге, и на Зеленом острове, и в парке. Наловчился, со временем — ничего получалось. Подумал было: а не посту пить ли в фотоартель? Сказал однажды Фролову — тот только зубами заскрипел. Попробуй, говорит. Так, живу дальше. Надоело фото, купил байдарку, и вечером, и в выходные — на Волгу. Вот это любил. Видно, душа такая: простора просит. Фролов с Агеем тоже иногда приходили, катал. Потом продал байдарку, купил моторку. Снова Зеленый остров, только уже — не разбойники, а жулики, и не игра, а на самом деле. Пьем, рыбу ловим. Туда же один раз привезли они Лельку. Девка, брат, такая, ярина зеленая, во! Закачаешься. Огневая, боевая, веселая. Захмелела моя башка в один вечер — и водки не нужно. Купались, пили, и там в кустах изловчился я, сгреб ее в охапку и поцеловал. Думал, в морду ляпнет, а она — куда там — обхватила меня обеими руками за шею, впилась в губы, и дух мне заняло, будто в прорву ринулся. Закрутила меня любовь с этой Лелькой, места себе не найду. Говорю, давай поженимся, жить будем по чести, а она смеется. Ходит ко мне на свидания, целуется, но все тайком, чтоб Фролов не знал. Что ты, говорю, маленькая, или он отец тебе, чего боишься? Нельзя, говорит, чтобы знал, и все. Не знаю, чем бы это кончилось, кабы однажды такая история не приключилась. Договорились встретиться — уже не помню, в какой праздник. Прихожу, а она стоит у танцплощадки в парке рядом с этим самым Фроловым. Почувствовал я недоброе, но подошел, а Фролов берет меня вот так за локоть и выводит на боковую аллейку. Думаю, что-то будет, а он вдруг говорит: оставь Лельку, не тронь — не твоя. Злость во мне взыграла. А чья, говорю, может, твоя? Моя, говорит. А глаза, как у зверя, рука в кармане что-то нащупывает. Ну, я не обратил на это внимания, изловчился да как саданул ему в скулу. Началась драка, пырнул он меня финкарем в лопатку, но и я кулака отвесил. Сбежались люди, закричала Лелька, ну, нас и взяли. Привели в отделение — протокол и так далее. Смотрю, этот, собака, чужую фамилию называет, и документ у него соответствующий в кармане. Взбунтовалась во мне кровь — ах ты, гад ползучий, думаю, снова кем-то заслониться хочешь! Веди, говорю конвоиру, к главному. Позвали начальника, взял я и рассказал все: про хлеб, и про Агея, и про наши шахер-махеры. Ничего не утаил — утаил только про Лельку. Чувствовало мое сердце, что и она не так себе, тоже в этом кодле, а назвать не мог. Не назвал…