Избранные произведения - [5]

Едва покажется заря на небеса

И станет озлащать и горы и леса,

Доколе Феб с одра Фетидина не вспрянет

Да на Олимп ко мне бессмертных сонм предстанет,

А если кто из них хоть мало укоснит,

Тот будет обращен воронкою в зенит,

А попросту сказать, повешу вверх ногами,

И будет он висеть как шут между богами,

Не со́рвется вовек, кто б ни был как удал,

Но я еще не весь приказ тебе мой дал.

Коль будет всё сие исполнено тобою,

Потщися ты потом помочь тому герою,

О коем Вакх меня с покорностью просил,

Ступай и покажи своих ты опыт сил;

А сей герой ямщик, который за буянство

Сведен в полицию и посаже́н за пьянство,

И если ты его оттоль не свободишь,

Так сам ты у меня в остроге посидишь».

Тогда Ермий приказ Зевесов строгий внемлет;

Он, крылья привязав, посольский жезл приемлет,

Спускается на низ с превыспренних кругов,

Летит и ищет всех, как гончий пес, богов,

Находит их с трудом в странах вселенной разных,

И всех находит он богов тогда не праздных:

Плутон по мертвеце с жрецами пировал,

Вулкан на Устюжне[19] пивной котел ковал,

И знать, что помышлял он к празднику о браге.

Жена его[20] была у жен честных в ватаге,

Которые собой прельщают всех людей;

Купидо на часах стоял у лебедей[21];

Марс с нею был тогда, а Геркулес от скуки

Играл с робятами клюкою длинной в суки;[22]

Цибела старая во многих там избах

Загадывала всем о счастье на бобах;

Минерва, может быть то было для игрушки,

Точила девушкам на кружево коклюшки;

Нептун, с предлинною своею бородой,

Трезубцем, иль, сказать яснее, острогой,

Хотя не свойственно угрюмому толь мужу,

Мутил от солнышка растаявшую лужу

И преужасные в ней волны воздымал

До тех пор, что свой весь трезубец изломал,

Чему все малые робята хохотали,

Снежками в старика без милости метали;

Сей бог ребяческих игрушек не стерпел,

Озлобился на них и гневом закипел,

Хотел из них тотчас повытаскать все души;

Но их отцы, вступясь, ему нагрели уши,

И взашей, и в бока толкали вод царя,

При всяком так ему ударе говоря:

«Не прогневись, что так ты принят неучтиво.

Ты встарь бывал в чести, а ныне ты не в диво;

Мы благодатию господней крещены

И больше пращуров своих просвещены,

Не станем бога чтить в таком, как ты, болване».

Так православные кричали все крестьяне.

Ермий, приметя то, скорее прочь пошел,

Немного погодя других богов нашел:

Гоняла кубари на льду бичом Беллона,

Не в самой праздности нашел и Аполлона,

Во упражнении и сей пречудном был:

Он у крестьян дрова тогда рубил,

И, высунув язык, как пес уставши, рея,

Удары повторял в подобие хорея,

А иногда и ямб и дактиль выходил;

Кругом его собор писачек разных был.

Сии, не знаю что, между собой ворчали,

Так, знать, они его удары примечали,

И, выслушавши все удары топора,

Пошли всвояси все, как будто мастера;

По возвращении ж своем они оттоле

Гордились, будто бы учились в Спасской школе[23]:

Не зная, каковой в каких стихах размер,

Иной из них возмнил, что русский он Гомер,

Другой тогда себя с Вергилием равняет,

Когда еще почти он грамоте не знает;

А третий прославлял толико всем свой дар

И почитал себя не меньше как Пиндар.

Но то не мудрено, что так они болтали,

Лишь только мудрено, что их стихи читали,

Стихи, которые не стоят ничего

У знающих, кроме презренья одного;

Которые сердцам опаснее отравы.

Теперь я возглашу: «О времена! о нравы!

О воспитание! пороков всех отец,

Когда явится твой, когда у нас конец,

И скоро ли уже такие дни настанут,

Когда торжествовать невежды перестанут?

Нет, знать, скорей судьба мой краткий век промчит,

Чем просвещение те нравы излечит,

Которые вранья с добром не различают,

Иль воскресения уж мертвых быть не чают,

И не страшатся быть истязаны за то,

Что Ломоносова считают ни за что?

Постраждут, как бы в том себя ни извиняли,

Коль славного певца с плюгавцем соравняли.[24]

Но мщенья, кажется, довольно им сего,

Что бредни в свете их не стоят ничего.

У славного певца тем славы не умалит,

Когда его какой невежда не похвалит;

Преобратится вся хула ему же в смех.

Но и твердить о сих страмцах, мне мнится, грех;

А славнейших певцов стихи пребудут громки,

Коль будут их читать разумные потомки».

Постой, о муза! ты уж сшиблася с пути,

И бредни таковы скорее прекрати,

В нравоученье ты некстати залетела;

Довольно про тебя еще осталось дела.

Скажи мне, что потом посланник учинил?

Боюсь я, чтобы он чего не проронил

И не подвержен был он гневу от Зевеса.

Болтлива ты весьма, а он прямой повеса.

Тут более Ермий промедлить не хотел,

Он, встрепенувшися, к Церере полетел;

Всю влагу воздуха крылами рассекает,

И наконец Ермий Цереру обретает.

Не в праздности сия богиня дни вела,

Но изряднехонько и домиком жила:

Она тогда, восстав со дневным вдруг светилом,

Трудилась на гумне с сосновым молотилом,

Под коим охали пшеничные снопы.

Посол узрел ее, направил к ней стопы

И дело своего посольства отправляет.

Отвеся ей поклон, то место оставляет

И прямо от нее к полиции летел,

Во врана превратясь, на кровлю тамо сел,

Не зная, как ему во оную забраться:

Десятских множество, и, если с ними драться,

Они его дубьем, конечно, победят

И, как озорника, туда же засадят.

Подобно как орел, когда от глада тает,

Над жареной вокруг говядиной летает,

Котора у мордвы на угольях лежит, —

Летая так, Ермий с задору весь дрожит