Избранные произведения - [3]

На нем созижду я надежды всей подпору,

Он кажется на то как будто и рожден,

Что будет всякий им ярыга побежден

И он меня в моей печали не покинет,

Он все то выпьет, что лишь глазом ни окинет.

Я весь оставлю страх, чем был я возмущен;

Уже я радуюсь, как будто отомщен:

Не ясно ли моя мне видится победа,

Когда возлюбленник мой пьян и до обеда?

И ежели тебя еще смущает страх,

Воззри, то у него все видно на очах;

Ланиты то его являют мне зарделы,

Что, если попущу, превзо́йдет он пределы

И выпьет более вина, чем выпьешь ты».

Силен было сие почел за пустоты;

Но сей пияница Силена в том уверил,

Что он его провор своим аршином мерил;

Он, за ворот схватя за стойкой чумака,

Вскричал: «Подай вина! иль дам я тумака,

Подай, иль я тебе нос до крови расквашу!»

При сем он указал рукой пивную чашу;

«В нее налей ты мне анисной за алтын

Или я подопру тобой кабацкий тын».

Чумак затрепетал при смерти очевидной,

А Вакх вскричал: «О мой питомец непостыдный!

Тобой я все мои напасти прекращу,

Тобой откупщикам я грозно отомщу.

Противу прать меня[14] весь род их перестанет,

Как купно воевать со мной кулак твой станет.

Польются не ручьи здесь пива, но моря».

Вещает тако Вакх, отмщением горя.

Меж тем ямщик свою уж чашу наливает,

Единым духом всю досу́ха выпивает,

И выпив, ею в лоб ударил чумака:

Удар сей раздался в пространстве кабака;

Попадали с полиц ковши, бутылки, плошки,

Черепья чаши сей все брызнули в окошки,

Меж стойкой и окном разрушился предел,

Как дождь и град, смесясь, из тучи полетел,

Так плошечны тогда с стеклянными обломки

Летели возвестить его победы громки.

А бедненький чумак на стойку прикорнул;

Ошалоумленный, кричит там: «Караул!

Аи, братцы, грабят! бьют!» Сам вверх лежит спиною,

Сие досадою казалося герою;

Он руку в ярости за стойку запустил

И ею чумака за порты ухватил,

Которых если бы худой гайтан не лопнул,

Поднявши бы его, герой мой о пол тропнул;

Но счастием его иль действием чудес,

Сей тягости гайтан тогда не перенес,

И, перервавшися к геройской неугоде,

Оставил чумака за стойкой на свободе;

Которого уж он не мог оттоль поднять,

Он тако стал его отечески щунять:

«Коль мой кулак не мог вдохнуть в тебя боязни,

Грядущия вперед ты жди, мошенник, казни».

Когда сии слова герой сей говорил,

Капрал кабацку дверь внезапу отворил;

Над полицейским сей начальник был объездом,

Услыша в кабаке он шум тот мимоездом,

Хоть не был чумаку ни сват, ни брат, ни кум,

Вступился за него, спросил: «Какой здесь шум,

Не сделалось ли здесь меж кем какия драки?»

Тут все попятились задами вон, как раки,

Никто ответствовать на то ему не смел;

Но он, к несчастию, знать, острый взор имел,

Увидел ямщика, стояща очень смело,

«Я вижу, брат, — сказал, — твое, конечно, дело?

Конечно ты, соко́л, кабак развоевал?»

Тогда чумак уж рот смеляе разевал.

Встает и без порток приходит ко капралу;

«Отмсти, — кричит, — отмсти, честной капрал, нахалу,

Который здесь меня, безвинного, прибил».

Капрал сей был угрюм и шуток не любил.

«Кто бил тебя? скажи!» — нахмурясь, вопрошает.

Чумак ему на то с слезами отвечает:

«Сей пьяница мои все ребра отломал, —

При сем на ямщика он пальцем указал. —

Наделал и казне и мне притом убытку;

И коль запрется он, готов терпеть я пытку;

Пивною чашею он лоб мне расколол

И изорвал на мне все порты и камзол».

Тогда явился вдруг капрал сам-друг с драгуном

И ре́знул ямщика он плетью, как перуном;

Хотя на ней столбец не очень толстый был,

Однако из руки капральской ярко бил.

Ямщик остолбенел, но с ног не повалился,

За то служивый сей и более озлился,

Что он не видывал такого мужика,

Которого б его не сшибла с ног рука;

Велел немедленно связать сего героя,

Который принужден отдаться был без боя.

Не храбрости ямщик иль силы не имел,

Но, знать, с полицией он ссориться не смел.

И, бывшим вервием рукам его скрепленным,

Ведется абие в тюрьму военнопленным.

Тогда у Вакха весь надежды луч погас,

И во отчаяньи, как в море, он погряз;

Выходит из сего пияного жилища

Подобно так, как зверь, быв поднят с логовища,

И более он тут, не медля ни часа,

Поехал с дядькою своим на небеса;

Летит попрытче он царицы Амазонской[15],

Что вихри быстротой предупреждает конской,

Летит на тиграх он крылатых так, как ветр,

Восходит пыль столбом из-под звериных бедр,

Хоть пыль не из-под бедр восходит, всем известно,

Но было оное не просто, но чудесно.

Он ехал в небеса и тигров погонял,

Власы кудрявые ветр тонкий возвевал,

Колени тучные наруже были видны

И у́злом связаны воскрилия хламидны[16],

Багрян сафьян до икр, черкесски чеботы́?

Превосходили все убранства красоты,

Персидский был кушак, а шапочка соболья,

Из песни взят убор, котору у приволья

Бурлаки волгские, напившися, поют,

А песенку сию Камышенкой зовут,

Река, что устьецом в мать-Волгу протекает,

Искусство красоты отвсюду извлекает.

Уже приехал Вакх к местам тем наконец,

В которых пьянствует всегда его отец,

И быв взнесен туда зверей своих услугой,

Увидел своего родителя с супругой,

Юнона не в венце была, но в треухе,

А Зевс не на орле сидел, на петухе;

Сей, голову свою меж ног его уставя,

Кричал «какореку!», Юнону тем забавя.

Владетель горних мест, межоблачных зыбей,

Заснул, и подпустил Юноне голубей,

От коих мать богов свой нос отворотила

И речью таковой над мужем подшутила,