Избранные поэмы и стихотворения - [11]

БАЛЛАДА О ШЕСТОМ ПАЛЬЦЕ

Был мой отец шестипалым.

На его деснице,

с большим на пaру,

жил да был шестой.

И так из рода в род,

у деда моего, у прадеда

(в Сморгоне называли нас — «Шещёрикес»).

Лишь на мизинчике, на мне, счет оборвался

на веки вечные. Так дал мне род от ворот поворот:

— Чужак ты,

не нашего племени…

И время яблоком с тех пор мне пахнет,

и помню

я карлика того, с большим на пaру:

был рыжей бороденкой ноготь,

а над ногтем, готов поклясться,

таились глазки, вострые такие,

что видели насквозь,

напяль ты хоть семь шкур,

все тайны музыкальные мои.

И если выведать хотел я,

куда же мой девался пальчик,

лицо отца, бледнея, удлинялось,

как будто

входил он в ледяную воду: «Пальчик-шмальчик…»

Такой ответ — пощечина душе.

Всей пятерней,

вернее, шестерней.

О эти синяки-обиняки!

Я должен был разведать

секрет,

но лишь трещала тишина

от карликова смеха.

Голубоватый лисий хвост

в снег заметает головешки

сгоревшего заката.

Последний уголек

бежит из дома за Хозяйкой, плачет

и коченеет на бегу

меж мной и лесом.

Белильщик с белой длинной кистью

на цыпочках заходит в хату

сквозь окошко,

чтоб стены добелить,

что начал было.

Теперь опять все тихо, точно в ухе.

Все спят.

Лишь я не сплю.

Свежепобeленные стены

совсем не стены больше — зеркала

в зеркальных рамах.

И в зеркалах кружится карлик:

«Слов не остановишь,

Нет покоя им,

Коль меня ты словишь,

Буду я твоим!»

Нож с медной ручкой дышит на столе.

Краюхой черной не наелся. А надо

его насытить! И остреньким приятелем в руке

грожу врагу я своему, что в зеркалах,

за зеркалами:

«Ну все, наглец, попался наконец!»

Бес, увидев ножик мой,

бряк на колени: ой-ой-ой!

И в зеркалах застывает мой шестипалый отец…

1958

СТАРЫЙ ЯФФО В ДОЖДЬ

Вступление

Историк Плиний говорит: «Порт с допотопных пор

Существовал». И как благословенье

Над портом, чуть сошла вода, Бог в небесах простер

Скрипичной декой радуги знаменье.

Ну, строки с первой радугой я сам присочинил:

Язычнику знак Божий не открылся;

Но Яффо поднял руку и подарок тот схватил,

И в жилистых камнях он растворился.

Потопа соль на языке. С чего бы, вот вопрос?

Ведь в Старый Яффо я приехал после.

Но плачу, как на списанной посудине — матрос

О том, что он не на море, а возле.

Лехаим, море! Плачь, матрос. Лехаим, ураган!

И волны — не Потопа ль? Чтo века им?

Словами иссеченный, я налью себе стакан

И чокнусь, хоть с дождем, крича: лехаим!

Маяк

Сквозь дождь, как ясновидящий, маяк дозор несет,

Наперечет все капли дождевые

В его луче, так Бог ведет стихам Танаха счет,

Лекарства составляя потайные.

Идут в зелено-фосфорных брезентовых плащах

По улицам созвездий Зодиака

На берег рыбаки, и мать с младенцем на руках

Им в небесах сопутствует средь мрака.

Где Андромеда нежная Персея дождалась,

К морской скале прикована цепями,

Там провожает рыбаков, за каждого молясь,

Мать юная с младенцем и цветами.

Благословенье рыбакам я за шлю за окоем,

Где, мрежи огневые простирая,

Плывут они, и буря бьет серебряным хвостом,

Тарсис и Ниневию поминая.

Гребни волн

Кораллы на кораллах, род на роде, на плечах,

До основанья стен, до дна, до лона.

И гребни волн срываются, взметая водный прах,

И рушатся стеной Иерихона.

А на горе, где солнце в клетке ливня золотой,

Сапожками блистаючи в азарте,

Стоит среди солдат, разбитых маршалом Чумой,

Священный коротышка Бонапарте.

Они к нему, как рыбы — на песок, впадая в транс,

Бросаются в бреду и салютуют.

Один солдат, беспалый, тянет руку: Vive la France!

Другие ножки карлика целуют.

И вот уже, как маков цвет, пятно на сапоге:

Смерть кожу до кости процеловала.

Знать не хотел, Наполеон, ты о таком враге,

Но все предвидел с самого начала.

Сокровища на базаре

Тут — сабля из Бомбея, Саладин грозит с коня,

Там — девственности пояс из Багдада,

Пол-Афродиты смотрит с подозреньем на меня.

История любой бирюльке рада.

С атласною подкладочкой цилиндр. Вот-те на!

В цилиндре этом рыжий спит котяра.

Вы, серьги, — две слезы Прекрасной Дамы, где ж Она?

Одним глазком бы глянуть! Вдруг мы — пара?

Вот шкаф времен Людовика Шестнадцатого, вот

Какие-то фламандцы безымянные,

Вопросы принца датского тот череп задает

Под яффских волн стенанья постоянные.

С тележкой сена ослик по базару семенит,

Как Будда улыбаясь и кивая,

История протиснутся к тележке норовит,

Вдыхая райский запах, запах рая.

Безмолвие и шторм

В окошке башни в полночь солнца отблеск. Чем сходить

С ума, внимая стонущей пучине,

Схожу-ка я художников в той башне навестить,

Они там — словно голуби в руине.

«На сердце дождь», — поет Верлен. Оплачены счета

Дождя. Окошко вспыхнуло углями,

И вижу я: стоит слепой художник у холста

И выжженными смотрит в ночь глазами.

— Вопрос наивный у тебя, приятель, на уме.

Нет, я совсем не различаю цвета.

(Мешает краски.) Был бы я без них в кромешной тьме.

Я вижу ими, и не надо света.

Так и на дне, где солнце худосочнее всего,

Вся тварь живет им, всякое растенье,

И грезят, что когда-нибудь свершится торжество:

Безмолвия и шторма обрученье.

Бадхн

— Кому теперь бадхонес мне прикажешь сочинять?

Ищи-свищи того, кто знает идиш,

Умершего отца живому сыну не понять,

Допелся-доплясался я, как видишь.

Так мне в жилетку плакался в таверне «Морячок»

Из Лодзи старый бадхн, и на бражку

Все налегал, и закусью служил ему стишок:

— Ой, мне бы эту бражку да во фляжку!