Свет станет серым. Все краски покроются вдруг лишаями.
Храм твой сгорит, и столпы разбегутся из храма зверями.
Детки, пичужки твои, превратятся в пустые скелеты,
Яд будет в каждом созвучье, отравятся ядом поэты,
Лица на шеях, как тени больших топоров, заострятся…
Счастливы лишь мертвецы, если тело и сталь породнятся.
Почва — трясина, и небо — трясина, увяз я по шею.
Огнь! А в глазах — темнота! Дотлевающим камнем темнею.
Листик бумаги в горсти боговерной от смерти зажилен,
Огнь да падет на колени: пред этим листком он бессилен.
Знаю: листок — голубок, он согреет в мороз мои пальцы,
Внуки-слова не забудут, как жили их деды-скитальцы.
Время без голубя — тля, совершенна лишь чистая форма!..
Слабые блестки силлаб я ищу голубку для прокорма.
6.
— Да, я виновен, виновен, просил я, покуда мы живы,
Чтоб возвратила меня танцовщица на дольние нивы.
Синь ее выжрал огонь, вместе с юностью выжрал былою,
Ныне щекочет виски мертвый жемчуг мне серой золою.
— Нет, не виновен. Твоя танцовщица, как в юные годы,
Танцы танцует, взлетев под улыбчиво-синие своды.
От пуповины земной отсекись и шатайся по свету,
Вдруг тебе танец поможет подсечь на крючок всю планету…
— Что если танец — лишь сон? Ну, куда, голубок мой, тогда я?
Мертвых глаза, будто когти, вопьются в меня, пригвождая
Душу к ничто. Хлеб и соль мои станут пустыми домами.
Здесь, под травой, — мое царство, отчизна моя — под ногами.
— Крылья отдам я тебе, выну когти, пронзившие тело,
Мысли под ветром свободы взлетят парусиною белой,
Снова закружатся дни, и закончится смерти аренда.
Только легенда и вечна. Тебе улыбнется легенда.
7.
Мир… Что есть мир?.. Только чья-то — лесная, морская, мирская —
Песенка дивная плачется в венах моих, не смолкая!
Морем я горе морю, города отворяют мне двери.
Стой! Ведь с дождями терцин здесь когда-то играл Алигьери.
— Мастер геенны, не глядя, махнемся с тобою геенной?
Я прогуляюсь в твою, ты — в огонь мой, прошу непременно…
Слава твоя не убудет, бессмертна лавровая глория:
Ты как-никак — Алигьери, твой ад как-никак — аллегория.
Люди… Ну, где же вы, люди? Завидовать можете пыли,
Только в словах Одного дух и вера еще не остыли.
Кладбищ не слышите вы… Мне погосты — постои в скитании.
Стой! Галеви мою скорбь, словно лев, прорычал из Испании.
Где вы, поэты? Без вас жизнь проходит в дремоте и лени,
Нет вас, и жизнь как верблюд, чуя смерть, подгибает колени,
Нет вас, и всякая тварь одиночеству платит сторицей,
Нет вас, и нет за спиной птицы-спутницы, птицы с цевницей.
8.
Где ты, моя танцовщица? Коснулась волос, улетаешь…
Голубь не знает ответа: где пляшешь ты, где обитаешь?
Серну твой взор мне явил, серна в солнечных росах плясала.
Кто там трепещет в саду, там, под синею сенью Шагала?
Кто там, как радуга — солнце, вдыхает меня в перелеске?
Кто, как нагая волна, кто там бьется как рыбка на леске?
Кто там взлетает, слепя, над уступами снежной лавиной?
В грудь хочет впиться орел, но прикрылась веночком невинно.
Плачет о чем это зеркало? Кто эти люди? Не знаю.
Женщина в саване — кто? В чью могилу я розы бросаю?
Дроги катились, катились, и в пыль мою тень пеленали,
Заступы заживо ныне в могиле себя закопали.
Кто там надел и никак не расстанется с платьем березы?
Эхо безмолвия — кто? Кто безмолвен безмолвием розы?
Кто мне ответит? Никто? Может, это безумие тлеет?
Камень отныне — и тот в переулках моих каменеет!
9.
Пал где-то камень-звезда, и позвал меня звук его воя
В джунгли. Туда я пойду, и найду там лежащим его я,
Пахнущим звездами. Там, на скале, львиной глотки горнило
Колокола отливало, но пламя их всех поглотило.
Камень я знаю. Под золотом ребер он — музыки трубы.
С неба меня окликают. С губами сливаются губы.
— Я — танцовщица. Молчи… Лучше льва все равно не взревешь ты!
Царь мне открыл, что однажды придешь ты, придешь ты, придешь ты.
Холод под сердцем. Пока моя плоть, всесожженная страстью,
Вся не угасла еще, — губы, тише! Приникните к счастью!
Знак я оставлю тебе: три последние капельки крови,
Прежде чем встанет надгробьем Луна у меня в изголовье.
Я — и береза, и слезное зеркало, я — и лавина,
Эхо безмолвия, круг, ты — внутри, ты его середина.
Звуки и лики сбирай, без разбора, какие попались!
Ими живи, береги их!..
На этом мы с ней и расстались.
10.
На берегу красноморском сижу. Оду волны допели.
Тихо. Лишь солнце вращает египетский жернов без цели.
Дюны, жилище акрид, склад времен и хранилище праха.
Здесь проскитался народ сорок лет в бездорожье Танаха.
Мили шагов под песком. Велики, что пустыня, цифири.
Дюны, явите виденья по всей вашей глуби и шири!
Где мои сорок, след в след, вместе с теми, на знойной арене?
Может, хоть кости остались — подачка ослепшей гиене?
Голубь вдруг сел на плечо. — С добрым утром! — воркует. — Ответь мне,
Годы — лишь кости? Подуй на них — встанут, и прянут, и впредь не
Слягут. Колосья с глазами детей зашевелятся в дюнах.
Встанут колосья из мертвых, и облако грянет на струнах!
— Ты ль это, мой голубок? Бел, как прежде! Такое возможно?
Должен ли строить я храм, как тогда, день за днем, непреложно,
Чтоб моя лампа волшебная вновь зеленела, синела?
— Строить и строить свой храм, не держать солнце-разум без дела!
