Избранное - [85]

— Это верно, через вино хорошего мало бывает, — охотно согласился Андрей.

— Измучилась я со своим, Андрей Иванович, — вдруг вырвалось у Дуни, она присела на край полатей возле мужа, подложив ему ладонь под голову. — За все годы только и было хорошего, что времечко, когда жил он у меня в телятнике…

Андрей сочувственно кивал, поглядывая на Дуню, неудобно примостившуюся на высокой приступке, словно подбитая птица на ветке.

— Что говорить, намаялись вы с ним! — Сменив стакан, Андрей поднялся. — Пойдемте. Только дверь подержите, я его пронесу, а там на закорки возьму, вмиг доставлю, легкий он у тебя, милая… Ничего, красавица, не такие твои годы, чтобы убиваться, — говорил Андрей, хотевший искренне подбодрить Дуню.

— Нет, Андрей, — доверчиво призналась Дуня. — Саша все грозит уехать. Если он меня бросит, я жить не останусь, — уже со слезами договорила она.

— Зря такое говорите, — строго сказал Андрей. — Айда, пошли.

11

Могли рушиться миры и взрываться царства, но мы с егерем Никитой, едва наступали сроки охоты, оказывались в лесу или на полях в поисках дичи, — я по юности лет и непониманию серьезности событий, воспринимаемых мною, как увлекательная книга, Никита же по совершенной невозможности для него жить чем-либо помимо лесного бродяжничества, забот об охотничьих и собачьих делах. Было, конечно, до дрожи занимательно слушать рассказы мимолетного гостя Балинских, очевидца или даже участника бурливых петроградских дел. В эпопее кузена Володи Костылева — по тем временам заурядной — чудилась пропасть романтики. Кипение Питера сказывалось даже в наших тихих краях. Всеобщая уверенность, что что-то должно неминуемо произойти, потому что так продолжаться не может. Не разделяли ее только мы — подростки. На все смотрели со своей колокольни.

По мере приближения срока возвращения в Петроград и унылого водворения в стены училища мы всё пытливее прислушивались к разговорам взрослых, как будто сулившим отступления от обычной зимней рутины.

Пока суд да дело, я не терял времени. Восход солнца встречал в лесу, мглистые августовские сумерки заставали где-нибудь далеко от дома, на болоте или излюбленных тетеревами заросших вырубках. Тут следует упомянуть, что плескавшиеся кругом волны запенившегося российского моря уже сильно расшатали устои, на которых до того покоилась жизнь подобных мне юнцов: ослабел надзор, меньше донимали обязательными часами английского и музыки, прекратились выезды всей фамилии с визитами по соседям, легче взыскивалось за всякое нарушение, можно было безнаказанно опоздать к обеду и даже удрать вечером в деревню. Я стал по суткам пропадать у Никиты.

В эти летние месяцы и особенно ближе к осени не проходило дня, чтобы не услышать россказней о таинственных лесных людях, всюду незримо бродивших лихих шайках. Нынче напуганная кудашевская баба, возвратясь из города, уверяла, что на опушке ельника к ней вышел человек в рваной шинели, погрозил кулаком, потом зашел за деревья и исчез как дым. На Личках нашли в кустах окровавленную шкуру — не иначе «солдаты» изловили телка, ободрали сердешного и унесли тушу в свой стан. У барина в Сосенках оказалось на крыльце подметное письмо: стряпка Арина, как вышла поутру из бариновой спальни, на него наткнулась — ох, грехи! И всего в нем было нацарапано неровным почерком: «Если не положишь триста рублев под ступеньку часовни, что на Глухом ключе, решишься жизнью». На смердовской мельнице в омуте всплыл утопленник с подгнившей веревкой на шее — будь Лещов, тот бы живо дознался. Ну и, конечно, упорно говорили о носившихся по ночам таинственных тройках, будораживших сонные деревни гиканьем и диким конским топотом.

«По земле нынче грех пошел, сынок! Господь, знать, прогневался, насылает последние времена… Мыслимое ли дело, что затеялось!» Старческое брюзжание по углам, ползут тревожные шепоты, струна ожидания натянута до предела…

И вот стал за каждым кустом чудиться страшный человек, с укромной поляны того и гляди ожжет удалая песня ватаги разбойничков.

Но и это все оставалось дома, занимая воображение и знобя порой до костей лишь в порожние часы между утренним и вечерним полями. Там же, в росистой траве, среди безбрежно уходящего во все стороны кудрявого мелколесья, под затянутым утренней кисеей небом, все становилось на место: за порослью можжевельника ждал только треска жестких крыл тетеревов, чаща настораживала предчувствием глухариного взлета. Никита заводил иной раз на привалах неподходящий разговор, но он не трогал, скользил по сознанию, заполненному неостывшими охотничьими волнениями. Да и как, глядя на шаловливую игру солнца в зазолотившихся березах, вдыхая влажные и свежие лесные ароматы, слушая шелест листвы, как поверить в существование злых людей, в подкарауливающие на каждом шагу беды, особенно если тебе совсем недавно минуло полных полтора десятка лет?

Правда, Никита заставлял меня брать с собой патроны, заряженные пулей, но мы никогда всерьез не думали, что в них возникнет надобность.

Как-то, пристав шагать по податливым кочкам болота, мы выбрались с ним на заброшенную дорогу в дальнюю деревню. Езды тут почти не было, и мелкие песчаные колеи густо прикрыла опавшая хвоя. Никита облюбовал обочину с сухим как порох ягельником и с ходу на нем разлегся, скинув порядочно тяжелую сумку с дичью. Я подсел рядом и стал поправлять съехавшие и намокшие онучи, облепленные листками, семенами и головками болотных трав. Мы молчали. Никита любил свою первую цигарку «с устатку» выкурить молча. Лишь потом начиналось обсуждение только что свершенных мною и собакой подвигов или, наоборот, безжалостное осмеяние наших промахов. К Рексу в последнем случае Никита обращался с укоризненными поучениями и даже издали грозил подобранной веточкой или травинкой.